Николай Бахрошин - Звездный штрафбат
Я помню, как на той же Тайге мы закрепились на преобладающей сопке в квадрате 18–14. Ее южный, пологий склон порос извивающимися разлапистыми соснами и жестким, как проволока, багульником, северный же, крутой склон был голым и продуваемым, только щетинился соломой прошлогодней травы.
Враг ожидался как раз с севера — удобная позиция для обороны: видимость, обзор, промеренные расстояния, заранее пристрелянные точки, ответный огонь, можно пересидеть на южной, удобной для маскировки стороне.
Мы долго там стояли, почти две недели. А чуть ниже, под линией окопов, лежал труп, брошенный здесь еще до нас. Труп как труп, ничего выдающегося: защитный х/б комбинезон, черная вязаная шапочка, горные ботинки с пневмозащелками. От ветра и солнца он совсем завялился, можно сказать — мумифицировался, лицо и кисти рук стали совсем черными, темнее, чем у негров. Он вроде даже не пах, так что мы решили — пусть валяется. Хотел земли — вот она, вся перед ним! И птички поют, и солнышко светит, и ветерок шелестит сухой травой — лежи и завяливайся до антрацитового оттенка…
Дня через два мы начали называть его Тим. Так и распределяли сектора наблюдения для часовых — по левую руку от Тима, по правую… Когда глотали спирт в глубине укрепточки, неизменно поднимали тост за то, чтобы Тим быстрее воссоединился с остальными однополчанами. Мол, не суетись, Тим, прояви терпение, подожди своих, а мы уж не подведем, поможем им тебя догнать…
Нет, несмотря на то, что мы его окрестили, ничего человеческого в Тиме совсем не чувствовалось. Брошенная кукла, над которой можно и пошутить от нечего делать. Если бы я был художником, я бы нарисовал черное, смазанное, давно потерявшее черты лицо Тима под шерстяной шапочкой того же цвета. Как лик войны, допустим…
* * *…Когда распахнулась дверь, я уже больше ничего не чувствовал, онемело не только тело, мысли тоже онемели и словно бы заморозились. Я просто и тупо высчитывал на пальцах — сколько раз откидывалась на ночь койка. В тот момент мне казалось самым важным, самым жизненно необходимым это понять. Два? А может быть, три? А может — два, три — это мне только кажется, это я так себя успокаиваю — два, три! На самом деле койка откидывалась только один раз, единственный раз, и, значит, прошли всего одни сутки, меньше суток…
С открытой дверью в камеру ворвались звуки и запахи. И тепло! Такой горячий, ласковый, долгожданный воздух!
— Эй ты, живой там? Выходи!
Знакомый голос… Откуда я его знаю? Ах да, это же Гнус Хиггерс! Первый лейтенант Гнус…
Я вышел, цепляясь за стены обеими руками. Так и шел — полусогнувшись, тело никак не могло поверить, что ему можно выпрямиться.
Из подвала мы поднимались, как показалось мне, очень долго. Гнус бодро, не оглядываясь, шагал по ступенькам, а я поспешал за ним с грацией инвалида, пытающегося успеть на уходящий автобус.
На плац-площадке все так же дул ветер, хрустел на зубах мелкий, неуловимый песок. Но это был теплый песок, и ветер показался мне просто горячим, восхитительно свежим ветром! И небо над головой!
Рваный… точно, он, мелькнул где-то сбоку бесплотной тенью.
«В роте все в порядке, тебя утвердили командиром второго взвода, — быстро шепнул он мне в самое ухо. — А уголовные теперь ждут какого-то Князя, авторитета, грозятся — вот сам Князь в хату заедет, тогда посчитаемся…»
— Солдат Рваный! — немедленно рявкнул Гнус. — Я!
— Пошел на х…!
— Есть, господин офицер-воспитатель, сэр!
— Бегом, я сказал!
— Есть! — метнувшись в сторону, крикнул Рваный уже на бегу.
В тот момент кличка Князь не вызвала у меня никаких ассоциаций…
— Штрафник Кир, ко мне! Строевым шагом — марш!
Это Диц, капитан Диц, не сразу сообразил я. За его спиной — старший сержант Градник, из вольных, заместитель командира нашей первой роты, занимавший эту должность ввиду нехватки офицерских кадров.
Подошел, как мог, чеканя шаг вялыми ногами, вытянулся по стойке «смирно», со страхом ожидая неизбежного удара макушкой в небо. Сознание все-таки возвращалось, а вместе с ним и привычные ощущения. Только почему-то везде под кожей покалывали мелкие, острые иголки…
— Что за шаг, солдат?! Почему маршируем, как беременный бегемот по болоту?! — с ходу накинулся на меня Градник, усатый, краснолицый, этакий образец сержанта-служаки, который и родную мать выстроит по стойке «смирно» за ради строевого порядка.
Отрицая беременность, я как мог подтянул живот и выпятил грудь.
— Что за стойка, солдат?! Почему крючок на воротнике расстегнут?! — продолжал отчитывать свирепый сержант.
Я не отвечал, конечно. Вовремя спохватился, что отвечать тут вовсе не требуется, не для того тебе задает вопросы старший по званию, чтоб на них отвечать… Старший всегда знает ответ лучше тебя, на то у него и нашивки со знаками различия от других…
Диц вдруг поморщился, и сержант Градник образцовым, круговым зрением подчиненного заметил начальственную гримасу. Заткнулся на полуслове.
— Солдат Кир — трое суток «холодного» карцера! — неторопливо объявил комбат. — Для отбытия наказания — кругом, шагом марш! Я из вас, сволочей, выбью этот дух вольности!
— Слышал приказание, солдат? Шагом марш! — немедленно подхватил Градник.
Гнусу пришлось подтолкнуть меня тычком в спину. Я никак не мог сообразить, что это — мне…
Опять туда!
* * *Дверь захлопнулась за мной безнадежно, как крышка гроба…
Спустя трое суток я вышел и немедленно получил еще двое за то, что появился на плацу в неначищенной обуви.
После следующих трех суток я все-таки сумел выйти из камеры на своих ногах, хотя и цеплялся за двух солдат разом. После очередных двух меня просто вынесли, ходить я уже не мог.
Комбат Диц одинаково умел выбивать из людей и дух, и вольность…
Планета Казачок.
9 часов 56 минут по местному времени
Передвижение отряда бронепехоты напоминает миграцию саранчи. Я видел подобное на планете Тайга — живая, шевелящаяся туча насекомых взмывает в воздух, перелетает, трепеща прозрачными крыльями, садится, за нею взмывает следующая туча… И все вместе это напоминает большую змею, передвигающуюся извивами.
Бронепехота тоже идет планирующими прыжками. Первая группа — на приземление, вторая — в воздух, третья — готовится… Со стороны — та же змея, бронечешуйчатое насекомое, тянущееся по холмистой степи.
Отступив в сторону, я расположился на высотке и смотрел, как движется батальон. Хотя — какой батальон? Шестьдесят семь… нет, уже шестьдесят шесть боеединиц (Сова — минус)… Чуть больше двух взводов, даже на полноценную роту не потянет… Но каждая из этих боеединиц — человек, индивидуум, внутренний мир, замкнутый на самом себе… И каждый из этих индивидуумов хочет жить, выжить, проскользнуть между жерновами войны хотя бы в несколько обозримых суток… А этого я им обещать не могу, я вообще им не могу ничего обещать, несмотря на то, что они называют меня командиром…
Ослепительно-лимонное солнце Казачка, напоминающее своей яркостью лампочку дневного света, уже набрало жар и щедро высвечивало холмистую, выгоревшую, буро-рыжую степь, бесконечную, как морская гладь. Кое-где пробивались зеленые островки травы, но было видно, что им недолго оставаться зелеными и сочными. Ветер безостановочно гнал по холмам спутанные клубки перекати-поля или каких-то подобных растений-бродяг…
Самый поганый пейзаж в тактико-оперативном смысле! Мы здесь — как плевок на лысине у министра — моментально бросаемся в глаза.
Впереди, вдалеке, синели какие-то возвышенности, похоже, горы. Горы — это лучше, а еще лучше — если бы они были поближе…
Гнус приземлился рядом со мной, звонко стукнувшись о спекшуюся землю подошвами-амортизаторами. От удара вокруг поднялась сухая пыль. Ветер тут же подхватил ее, оформил в клубящееся облако и поволок в сторону.
— Все-таки решили отходить на северо-северо-запад, взводный?
Теперь он обращался ко мне на «вы». Я не настаивал, это была его инициатива. Впрочем, он неизменно подчеркивал мое штрафное звание — взводный.
Гнус начал оживать после шока первой атаки. Постепенно вспомнил, что он офицер-воспитатель и, вообще, офицер, единственный из командиров, оставшийся в батальоне. В его голосе начали проскальзывать начальственные нотки. Я понимал, он сейчас мучительно раздумывает о своем старшинстве. И помнит при этом, что остался единственным в скользкой ситуации отступления, когда люди и без того разозлены до кипения, и разумней бы не высовываться.
И хочется, и колется, и мамка не велит — хрестоматийный пример внутреннего противоречия, проистекающего из двусмысленности ситуации…
Я не собирался протягивать ему руку психологической помощи. Его амбиции мне по барабану, командир из него, как из дерьма балалайка — это главное. Потом, если повезет, я буду стоять в штрафном строю, а он — вне, будет вещать какую-нибудь ахинею по поводу всеобщей политкорректности на фоне тотальной демократии…
