Аластер Рейнольдс - Дождь Забвения
– Ну да, – удивленно ответила Грета. – Кто-то звонил всего час назад, но я была настолько занята, что не обратила внимания. Как ты убедил компанию снова подключить телефон? Тетя не может платить.
– Я договорился, чтобы счета поступали ко мне.
– В самом деле? Чертовски любезно с твоей стороны. И ведь непохоже, чтобы ты купался в деньгах.
– Не беспокойся. Непохоже, что я…
Он осекся.
– Буду это делать годами? – закончила Грета фразу за него. – Да, ты прав, это ненадолго.
– Я не хотел, чтобы прозвучало так грубо.
– Не бери в голову. – В ее голосе послышалась смущенная нотка. – Я просто вымещаю злость на всех, кто попадется под руку. Тебя упрекать не за что.
– И ты не тревожься понапрасну. Насколько я вижу, ты работаешь будь здоров. Как Маргарита сегодня?
– Если верить Софи, так же как и вчера, – ответила Грета, намазывая медом промасленный хлеб. – Доктор уже ввел ей дневную дозу морфина. Не понимаю, почему бы не колоть попозже, чтобы ночью она как следует высыпалась.
– Может, они опасаются, что ночной сон окажется слишком глубоким?
– Это вовсе не было бы плохо, – спокойно ответила Грета.
Сегодня она оделась во все белое, собрала черные волосы в пучок и повязала белым бантом. Он казался мерцающим, светящимся, будто из рекламы стирального порошка. Грета протянула гостю бутерброд, затем облизнула пальцы, слегка оттопырив губу – будто маленькая девочка.
– Венделл, спасибо, что остался на ночь. Ты так добр ко мне.
– Тебе нужна была компания. – Он вгрызся в бутерброд, слегка наклонив его, чтобы не закапаться медом. – Кстати, насчет Маргариты. Ты не против, если я поднимусь и поздороваюсь с ней? Помню, что ты сказала вчера, но очень хочется показать, что мне не наплевать на нее.
– Она может тебя и не вспомнить.
– Ну и пусть.
– Ладно. – Грета тяжело вздохнула. – Кажется, сейчас она почти в нормальном состоянии. Но не задерживайся, хорошо? Тетя очень быстро устает.
– Я постараюсь.
Она повела его наверх. Флойд доедал бутерброд на ходу, под ногами скрипели доски пола. Грета открыла дверь в спальню, скользнула внутрь и тихо заговорила с Маргаритой. Флойд услышал, как старуха ответила по-французски. Она не знала других языков, даже немецкого. Хотя Грета рассказала однажды, что Маргарита родилась в Эльзасе и вышла замуж за немца-мебельщика, умершего в середине тридцатых. Дома супруги разговаривали только по-французски.
Когда жизнь для семьи Греты стало тяжелой – ведь она была еврейкой по матери, – семья отправила Грету в Париж. Она прибыла в город весной 1939-го в девятилетнем возрасте и прожила здесь бо́льшую часть последующих двадцати лет. После провалившегося нашествия в 1940-м был всплеск антигерманских настроений, но Грета спокойно его пережила, говоря по-французски с подчеркнутым парижским акцентом, превосходно скрывавшим ее происхождение. При первой встрече Флойд и заподозрить не мог, что она немка. Раскрытие этой тайны было первым из многих маленьких, но очень важных, волнующих шажков, которыми сближались Флойд и Грета.
– Можешь войти, – позвала она из спальни.
Дверь открылась шире, за ней обнаружилась Софи, уже уходящая с подносом в руках. Флойд отступил, пропуская ее, затем шагнул через порог. Жалюзи на окнах были опущены, на стенах прямоугольные пятна от снятых картин, фотографий и зеркал. Постель была аккуратно заправлена – должно быть, к визиту врача. Пожилая женщина сидела почти прямо, поддерживаемая тремя-четырьмя пухлыми подушками. Она была одета в ночную сорочку с цветочным узором и длинным рукавом. Седые волосы зачесаны назад, щеки слегка нарумянены. В полумраке Флойд едва различал лицо, но все же угадал в нем, истончившемся, бескровном, знакомые черты. Он подумал, что лучше бы не осталось ничего узнаваемого, но в ней было слишком много прежнего, знакомого, и оттого стало гораздо тяжелей на душе.
– Это Венделл, – тихо представила Грета. – Тетя, вы помните Венделла?
Флойд поклонился, держа шляпу обеими руками, будто поднося подарок.
– Конечно я его помню, – ответила Маргарита.
Ее глаза казались очень живыми и яркими.
– Флойд, как вы? Помню, мы всегда называли вас Флойд, а не Венделл.
– У меня все здорово, – ответил он, переминаясь с ноги на ногу. – Как вы себя чувствуете?
– Теперь неплохо. – Ее голос походил на шорох; приходилось напрягаться, чтобы различить слова. – Но по ночам очень тяжко. Я никогда не думала, что сон может отбирать столько сил. Не знаю, сколько их еще осталось.
– Вы сильная женщина, – проговорил он. – Думаю, у вас куда больше сил, чем вам кажется.
Она сложила на животе руки – тонкие, длиннопалые, похожие на птичьи лапы. Газета, раскрытая на парижских новостях, лежала на ее коленях, будто шаль.
– Хотела бы я, чтобы так и было на самом деле.
Флойд подумал: «Она знает». Пусть очень слаба и не всегда понимает, что происходит вокруг, но знает точно: она тяжело больна и уже не покинет эту комнату живой.
– Флойд, как там снаружи? Я всю ночь слышала дождь.
– Немного разъяснилось. Солнце уже выглянуло…
У него вдруг пересохло во рту. И зачем только он настоял на визите? Все равно не сможет сказать ничего, что она не слышала уже сотни раз от подобных ему благонамеренных визитеров. Его захлестнуло стыдом. Ведь он пришел сюда не для того, чтобы сделать лучше ей, – захотел ублажить себя. Отдать долг вежливости. И будет стоять перед ней и делать вид, что не замечает смертельной болезни, – как перед слоном, которого видят все, но не решается назвать никто.
– Когда солнце встает, это так хорошо, – проговорил он, мучительно подбирая слова. – Город выглядит будто на картине.
– Да. Наверное, краски великолепны. Я всегда любила весну. От нее почти так же захватывает дух, как от осени.
– Кажется, нет такой поры, когда бы меня не восхищал этот город. Разве что в январе…
– Грета читает мне газету. – Маргарита хлопнула по развернутым полосам. – Хочет, чтобы я слушала только приятные новости, но мне интересны все – и дурные, и хорошие. И вот что скажу: не завидую я вам, молодым.
Флойд улыбнулся, напрягая память: когда это его в последний раз называли молодым?
– Пока ситуация не кажется мне слишком уж скверной.
– Вы помните тридцатые?
– Нет, не помню.
– Тогда, при всем уважении, скажу: вы и представления не имеете, какая ситуация хороша и какая плоха.
Грета тревожно и предупредительно взглянула на Флойда, однако тот лишь улыбнулся и добродушно произнес:
– Да, не имею.
– Во многих отношениях жизнь была прекрасной. Закончилась Депрессия, стало больше денег. Исчез дефицит еды, одежда стала красивее. Танцевальная музыка – лучше. Мы могли держать машину, раз в год отдыхать в провинции. И приемник купили, и даже холодильник. Но в той жизни была грязь, поток ненависти, клокотавшей совсем близко, под тонкой пленкой. – Маргарита посмотрела на племянницу. – Ненависть и загнала Грету в Париж.
– Наци получили то, чего заслуживали, – сказал Флойд.
– Мой муж успел увидеть этих чудовищ у власти. Он знал цену их пропаганде и пустым обещаниям, но понимал также, что они умело взывают к самому злому, жалкому и гнусному в людях. К тому, что есть у всех. Мы хотим ненавидеть тех, кто на нас не похож. И чтобы ненависть породила злодеяния, нужно лишь чуть нашептать на ухо, убедить нас в правоте ненависти.
– Это действует не на всех, – возразил Флойд.
– В тридцатых так говорили многие порядочные люди. Они считали, что слова ненависти дойдут лишь до невежественных и до тех, чьи сердца уже переполнены ею. Но это заблуждение. Нужны немалые силы души и разума, чтобы пустить отраву внутрь, – а такие силы нашлись не у всех. И еще меньше было тех, кто сумел высказаться против, встать на пути у разжигателей ненависти.
– Ваш муж был одним из таких? – спросил Флойд.
– Нет. Он был одним из миллионов, не сказавших и не сделавших ничего – до самой смерти.
Флойд не знал, что и ответить. Из сидящей на постели женщины будто лилась мощным потоком живая история. Флойд ощущал его силу.
– Я всего лишь хочу сказать, что ненависть очень заразна. Мой муж говорил, что пока разжигателей ненависти не уничтожат, не выжгут вместе со всем их ядом, всегда будет всходить новая поросль, как сорная трава. – Маргарита коснулась газеты. – Флойд, трава выросла опять. В сороковом мы подстригли газон, но не рассыпали пестициды. И спустя двадцать лет в мире снова свирепствует зараза.
– Я знаю, многие люди ведут очень худые речи. Но их никто не принимает всерьез.
– В двадцатых никто не принимал всерьез нацистов.
– Но сейчас действуют законы против разжигания ненависти, – возразил Флойд.
– По этим законам никого не наказывают. – Маргарита постучала острым ногтем по газете. – Обратите внимание на свежий репортаж: вчера насмерть забили юношу, который осмелился протестовать против сеятелей злобы.
