Василий Звягинцев - Мальтийский крест. Том 1. Полет валькирий
Новая-то государственная власть только устанавливалась, и разбираться с тем, кто и что осталось от прежней, предстояло по всем направлениям. Особенно — на окраинах Империи, да ещё столь специфических, как этот, за время демократической власти ставший фактически «вольным» город.
Де-юре любое лицо, обладающее паспортом государства, с которым Россия поддерживала дипломатические отношения, могло безвизово въезжать на её территорию, но тут был особый случай. Особенно после событий на Северном Кавказе и Привислянском крае: причастность к ним господина Катранджи была безусловно доказана, правда, исключительно оперативным путём. Судебных перспектив (кроме как в военно-полевом суде) эти претензии не имели.
Кроме того, известный, хорошо изученный враг гораздо удобнее нового.
Так что, милости просим, Ибрагим-бей!
Катранджи в сопровождении всего лишь одного человека сошёл на пирс Морвокзала, фуникулёром, как простой смертный, поднялся на набережную и неспешно направился к заведению, где его ожидал Чекменёв. Бинокль Игорь Викторович не стал прятать, положил на край столика по левую руку.
Турок вежливо приподнял белую широкополую шляпу, радушно улыбнулся из-под пышных усов.
— С приездом, — тоже улыбнулся генерал, вставая. Обменялись рукопожатием.
— Рад вас видеть воочию, — на чистом русском ответил гость. — Это — мой секретарь, — указал он на хорошо сложённого, но отнюдь не выглядящего бодигардом мужчину лет тридцати пяти, одетого в такой же, как на хозяине, светло-оливковый костюм и похожую шляпу. В руках он держал небольшой изящный портфель. — Он посидит пока вон там, за крайним столиком, не возражаете?
— Чего бы мне возражать? Пусть сидит или гуляет по бульвару, как ему и вам удобнее. Что желаете — кофе, вино, пиво? Я распоряжусь.
— Холодное красное вино, с вашего позволения. Сухое. Большой бокал…
Минут десять они обменивались дежурными формулами вежливости и взаимной приязни. У каждого хватало способностей и выдержки говорить так, что и Станиславскому бы непременно понравилось. Особенно тому, что описан в «Театральном романе» Булгакова.
— На каком заявленном уровне беседовать будем? — спросил наконец Чекменёв, давя окурок сигареты в пепельнице. — Инициатива ваша, вот и предлагайте формат и тему…
— Ну, Игорь Викторович, не усложняйте. Мы ведь не дипломаты.
Генерал опять подивился мастерскому владению собеседника русским языком. Ему-то, при его положении и капиталах, стоило ли напрягаться? Переводчиков бы хватило. Но раз когда-то счёл необходимым поступить не куда-нибудь, а в Петербургский университет, и вполне прилично его окончил и с тех пор продолжал совершенствоваться, да так, что не отличишь в нормальном общении от образованного российского гражданина восточного происхождения — значит, имел свой интерес.
Как тот же Фарид. Оставался бы «купцом Насибовым Фёдором Михайловичем», до сей поры пребывал бы в добром здравии, а так — раскидало клочья его организма по углам и стенам Бельведерского зала.
Жалко будет, если с самим эфенди повторится подобная неприятность. Очень уж нехорошо тянула ноющей болью под солнечным сплетением интуиция, Черти с матерями её побрали бы.
Едва ли Катранджи уловил в глазах генерала такой посыл, но, наверное, хватало и общей ауры. Слишком серьёзные партнёры сошлись.
— Это меня крайне радует, — ответил Чекменёв. — Терпеть не могу дипломатов. Никчёмная публика. Ничего нельзя по-настоящему доверить. Русская армия, к примеру, в 1878 году вышла к пригородам Стамбула, и ваше военное командование вкупе с султаном сдали бы город в течение суток, к всеобщему согласию, а тут как раз дипломаты и вмешались…
— Не сразу, — поправил Катранджи. — Сан-Стефанский договор был одинаково выгоден и для России, и для Турции. И лично для меня. Потом был Берлинский. И Россия, прошу прощения, конечно, струсила…
Чекменёв на мгновение приподнял удивлённо левую бровь и тут же вспомнил. Ну да, ну да! Если Сан-Стефанский договор остался бы в силе, то предки Ибрагима становились полноправными суверенными владетелями Египта, Палестины и кое-чего ещё. А тут вмешался «европейский концерт»[44], на Берлинском конгрессе лишил Россию половины её успехов, а заодно обрезал перспективы и для дедов-прадедов несостоявшегося Катранджи-паши. Обидно, конечно. Игорю Викторовичу, к слову, тоже.
— Пожалуй, так. Прояви Александр Второй характер, послав всех европейцев подальше, заяви о готовности воевать с несогласными впрямую — история опять пошла бы иным путём. Пожалуй, с турками с глазу на глаз мы смогли бы договориться о более приемлемых условиях. Но ведь ваши предки (османы, я имею в виду) параноидально боялись любых нормальных отношений с Россией, предпочитая роль шестёрок Англии, Франции, Германии — последовательно… И чем кончилось? Особенно в Мировую войну.
— Вы правы, господин Чекменёв. Обозначенные вами факты имели и до сих пор имеют место. Но и вы попробуйте понять. Последние двести лет Турция воевала с Россией, со смыслом и без смысла только потому, что её властителям казалось — дружеские отношения поведут к немедленному и необратимому поглощению нашей страны — вашей. Вы поглотили Закавказье, Армению, так же легко, даже и без войны просочились бы в Анатолию до Трабзона и дальше, с запада вашими союзниками автоматически стали бы греки, боснийцы, фракийцы и прочие. Да и у самих турок нет ни малейшего иммунитета к перспективе ассимиляции. Имперский народ, только с противоположным знаком, чем ваш русский. Вполне готовый, без сопротивления и с удовольствием принять власть над собой более сильного сюзерена, с определённой выгодой для себя, конечно.
Ну, такие мы есть. От природы. Властвуем, когда можем, не возражаем, если власть перенимает сильнейший. Лишь бы нам было хорошо. Этому можно сопротивляться только созданием образа вечного, непримиримого врага и непрерывными войнами. Двадцать лет мира — и всё! Теряется смысл суверенного существования.
— Как же, как же, — усмехнулся Чекменёв. — Византия, в которую вы пришли в пятнадцатом веке, до сих пор давит своей психической энергией… Кто вы и ЧТО Византия? Айя-София, как пример. Шестьсот лет там ваша мечеть, а всё равно воспринимается, Как православный храм. Ну и Россия рядом, само собой. Никто ведь не отрицает её роль правопреемницы. Даже вы сами. Заключать союзы с англичанами, французами, немцами — куда легче.
— Правильно. Они не претендуют на подавление нашей идентичности.
— Естественно. Четыре года воевать в Мировую войну под командой немецких генералов и с треском её проиграть, потеряв почти всё. Зато идентичность — на высшем уровне. Результат — Кемаль Ататюрк! Русский советник (или даже наместник) за ношение фесок головы точно бы не рубил. И адмирал Колчак на месте адмирала Сушона[45]к жизням турецких моряков относился бы гораздо бережнее. Немцы ведь ваших матросов и даже офицеров по-настоящему и за людей не считали. Нет?
Игорь Викторович откровенно развлекался. В чём и состоял замысел. Раскрутить собеседника, заставить его выйти из себя в любом направлении. Его позиция была абсолютно непробиваемой: он от Катранджи ничего не хотел, одновременно имея возможность очень крепко нагнуть его вместе со всем «Интернационалом», особенно когда у него появились серьёзные выходы на европейскую «Систему», тоже переживающую не лучшие времена.
Турок же козырей, по мнению Чекменёва и его аналитиков, на руках совсем не имел (или они были для другой игры). Иначе за каким же чёртом столь авторитетный человек поехал в логово исторического врага для разговора с безусловно частным лицом? Никто не смог бы заявить, а тем более доказать иного.
— …Мы с вами неплохо повоевали в былые дни, — с оттенком печали в голосе сказал Катранджи.
— Да уж, — согласился Чекменёв. — Причём в основном игра шла в ваши ворота. Счёт 3:1, как я представляю, или даже 4:1, смотря как считать.
— Не следует так уж преувеличивать. Да, конечно, вы, можно сказать, вышли в финал, но ведь и я тоже. А «промежуточные матчи»… Ваши потери в людях как бы и не больше. И турнир ещё не закончен.
— На «людей» мне как раз наплевать. Хотите сказать, что жертвы пятигорских, варшавских, московских событий для вас — люди? Для меня — нет. Люди — это в данный момент мы с вами. И ещё определённое количество ключевых фигур. Остальные — расходный материал. В той или иной мере. По «ключевым фигурам», кстати, — счёт сухой. Я не потерял ни одного важного для меня человека. Вы — увы…
— Ваш цинизм удивляет даже меня, — с оттенком печали в голосе ответил Катранджи, опустив глаза и передвинув по шнурку несколько зёрен крупных деревянных чёток.
Для отвлечения внимания или это какой-то условный знак, способ связи?
— А что вы хотите? — с оттенком превосходства спросил Чекменёв. — Ту войну, что вы захотели вести с нами, иначе не выиграть. Только — заведомо не считать противников за людей. Ибрагим-паша, это вы для себя определили с детства, разве не так? Я о вас кое-что знаю, как и вы обо мне. Так не нужно делать вид, что вы ждёте от меня чего-то иного. Например — воображать, что я — европеец, скованный некими парадигмами, для вас не обязательными. Я (мы) воюю с вами по вашим правилам. Не ждите от нас Другого. Предыдущие войны научили. А поскольку мы сейчас равны в цинизме, да и по положению, будем исходить из максимы «Пусть победит сильнейший».
