Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ)
Сколько простоял он у выхода, обливаясь холодным потом и одновременно радуясь, что вовремя вспомнил об условленном сигнале, Рогозин не представлял. Он на мгновение закрыл глаза, которые кажется, сильно пересохли, и ровно задышал, успокаиваясь. Окончательно очнулся он сидя на корточках, опершись спиной на стену, с зажатой в ладони тряпицей, мокрой от пота. Кажется, переволновавшись, он вытирал ею лоб.
Очень хотелось выглянуть наружу, посмотреть, кто там колотился в дверь, но ни сил ни смелости на это не хватило. Осторожно, боясь неловко наступить на ступеньку и вызвать этим малейший шорох, Рогозин спустился к первой шлюзовой двери и лишь за поворотом почувствовал себя чуть — чуть получше.
Чем ниже он оказывался, тем более странными ему начинали казаться собственные страхи перед неизвестно чем, а к концу спуска Рогозин уже обрел полную уверенность, что стал жертвой наваждения непонятной природы.
— Что там? — спросил Моня. — Где узкоглазый?
— Это не он, — ответил Рогозин, пристраиваясь на своем месте. — Сколько времени еще у него осталось?
— Сорок шесть минут.
— Подождем еще, — вздохнул Рогозин.
Целую минуту Моня осмысливал ситуацию, потом опять спросил:
— Так кто тогда в дверь стучал?
Виктору очень не хотелось рассказывать о пережитом, не хотелось признаваться в необыкновенной слабости.
— Не знаю. Я не стал открывать, когда понял, что это не Юрик.
— А кто?
— Ты задрал, Моня!! — неожиданно даже для самого себя неосторожно заорал Рогозин. — Убью тебя, гнида! Заткнись и… просто заткнись, ладно?
Наверное, Моня сообразил, что спутник слегка не в себе. Он шумно высморкался куда‑то в темноту, потом виновато сказал, переводя тему разговора:
— Ладно, Вить, я все понял. Смотри, какую штуку покажу. Ты пока наверх ходил, я здесь журнальчик‑то глянул краем глаза.
— Какой журнальчик? — уже почти спокойно спросил Рогозин.
— Ну этот, который перед лифтом нашли. Забыл что ли?
— Нет, помню. И что?
— Никакой это не журнал посещений.
— А что?
— А глянь сам?
— Где он?
— Да вот.
Рогозин включил фонарик и увидел, как Моня протягивает ему пыльную книгу, слегка распухшую от вобранной влаги, с торчащими в стороны страницами.
На первой же странице красовалось отлично прорисованное изображение того амулета, которыми был украшен рюкзак Юрика.
Следующие несколько страниц слиплись, и Рогозин даже не стал их разделять, перелистнув все сразу. И тотчас увидел пентаграмму — точно такую, в круге и с непонятными значками, которую голливудские деятели считали своим долгом нарисовать в каждом втором мистическом ужастике. Под рисунком имелся текст, из которого Рогозин ничего не понял, потому что не нашел в нем ни единого слова на русском. Буквы были латинскими, но язык, на котором был написан текст, Рогозину был неизвестен. А Виктор насмотрелся на разные тексты, когда летом подрабатывал торговлей путеводителями по Санкт — Петербургу: от португальского до венгерского и норвежского. В том тексте, что он видел перед собой, не было ничего знакомого.
— Латынь, что ли? — спросил он себя, но не увидел и известных каждому человеку латинских окончаний вроде «is».
— Это якутский, — неожиданно объяснил Моня. — Будь спок, я их мову на раз просекаю.
— На латинице?
— А чего ж нет?
— И чего здесь написано?
— Да кто ж знает? Я тебе говорю, что определить язык могу. Говорить‑то нет. Разве что «есть хочу», «здрасьте», да «не ссы!». Но здесь этих слов нет.
— Понятно.
Рогозин перевернул следующие несколько страниц и журнал едва не вывалился у него из рук! На весь разворот была изображена та самая безобразная тварь, которую он уже видел на скале.
— Твою мать! — вырвалось у него помимо желания.
— Забавная рожа, ага? — Моне, кажется, она нравилась. — Посмотри, что вокруг нее написано?
В надписи вокруг изображения монстра Рогозин к своему удивлению опознал‑таки латынь. «Patris Domini» и все такое… Непонятно только было, что делает «Отче наш» в компании столь отвратительной твари?
— Молитва, что ли? — влез неугомонный Моня.
— Похоже на то, — согласился Рогозин и перевернул страницу.
Здесь был помещен комикс. Может быть, у человека, нарисовавшего эти шесть картинок, было другое определение для своего труда, но Рогозин с детства был знаком с такого рода картинками и всегда называл их комиксами. Короткая графическая новелла. Иногда с буквами, но часто и без них. В имеющемся ни единой буквы не нашлось. На первой картинке был изображен монстр с предыдущей страницы, достаточно схематично, но узнаваемо. На второй картинке он поедал человека. Точно как на скале: разрывал пополам и сжирал одну половину, отбрасывая вторую в сторону. На третьей с монстром происходила какая‑то метаморфоза: он терял лишние лапы, приобретал антропоморфные черты, но все еще оставался узнаваемым. На четвертой вместо страшилища над половинкой человека стоял уже обычный человек. На пятой таких человечков было уже несколько, а на шестой было нарисовано ночное небо с ковшом Большой Медведицы посередине.
— Понял чего‑нибудь? — спросил Рогозин.
— Вообще, — непонятно сказал Моня. — Ты дальше посмотри.
А дальше шли какие‑то совсем непонятные таблицы, усеянные столбиками цифр, каких‑то незнакомых значков и множеством схем.
— Кодекс Войнича какой‑то, — прокомментировал писанину Виктор.
— Чего?
— Не грузись. Я говорю — не понять ничего. Эту штуку нужно наружу вытащить и посмотреть. Людям знающим показать.
— А — а-а, — протянул Моня. — Ясно. Я вот подумал — что такая ерунда в научной лаборатории делает?
Это и в самом деле было странно. Если здесь трудились физики — механики, то что здесь делает эта мистическая тетрадь? В ней должны быть формулы — сигмы всякие и интегралы. Рогозин всегда относился с уважением к работе ученых, мистические же упражнения казались ему пустой тратой времени, глупостями, уделом недалеких необразованных людей. Все эти Блаватские — Рерихи — Папюсы — прочие оккультисты были ему сугубо противны — тем, что отнимали у нормальных людей время и деньги, суля достижение невозможного абсолютно идиотскими методами. Обычный развод лохов. В сознании Рогозина физика и мистика вместе сочетаться не могли ни при каких условиях. Но тетрадь из мира физиков, испещренная рисунками и непонятными символами красноречиво говорила о том, что не все так однознаяно, как представлялось Виктору.
— Хобби у какого‑нибудь завхоза, — выдвинул версию Виктор и выключил фонарь. — Завхозы они знаешь, какие?
— Знаю, — хмыкнул Моня, и, видимо, задел раненную руку, потому что зашипел: — Твою в бога душу… Знаю, какие завхозы бывают — без колдовства в их деле никак.
Рогозин не обратил на его слова никакого внимания. Он вдруг подумал, что все это на самом деле выглядит странно: суточное сидение в подземелье, оказавшееся не бомбоубежищем, а какой‑то лабораторией доктора Моро; этот странный стук в дверь, смолкший при прикосновении к тряпке иччи; теперь вот еще тетрадь с чьими‑то оккультными упражнениями. Он снова вспомнил о маленьком храбром якуте, отправившемся навстречу своим страхам.
— Сколько времени осталось?
— Девять минут, — Моня уже постоянно смотрел на часы, слегка светящиеся в кромешной темноте. — Да не вернется он. Поди уже до деревни добежал. А нас подыхать бросил, — в голосе Мони послышались обиженно — плаксивые нотки. — Чтоб сдохли мы здесь. А вот хрен тебе, косоглазый, а не дохлый Иммануил! Давай собираться, Витек, что ли? Попробуем до людей добраться? Там я этому уроду покажу кузькину мать!
Рогозину не хотелось разделять тревог Мони, Виктор верил якуту и на самом деле искренне за него беспокоился. Ведь то неизвестное, что ломилось в подземелье, легко могло повстречать Юрика на пути и что теперь с ним произошло, не хотелось даже представлять.
— Сиди здесь, я поднимусь, у входа подожду, — сказал Рогозин. — А то еще не услышим, как он скребется. Как время выйдет, позови меня. Фонарем посвети.
— Ладно, Витек, сделаю. Только зря ты это. Не придет он. Знаю я этот народец…
— Заткнись и жди, — оборвал Моню Рогозин, запихивая в свой рюкзак старую тетрадь, которую все еще держал в руках. — Просто помолчи, Моня, надоел своим скулежом.
И Рогозин снова, на ватных ногах, побрел наверх, и в самом деле не очень‑то рассчитывая уже увидеть Юрика.
Он сел на то же самое место перед дверью, где совсем недавно трясся от страха. В этот раз ничто не казалось ему страшным, дверь выглядела хоть и дырявой, но надежной преградой, способной остановить если не взбесившегося носорога, то крупного волка — точно.
— Чего я боялся? — спросил себя Рогозин, пожал плечами и заключил: — Пить надо бросать. Сидел бы сейчас в кафе на Невском, кушал бы булочку, глазел на девчонок… Нет, твою мать, понесло меня! Что за ду…
