Автор неизвестен - Песни южных славян

Сторожил ущелье воевода,
Груя-воевода, девять вёсен,
Наступил когда же год десятый,
Одолела Груицу дремота,
А ущелье некому доверить,
Чтоб вздремнуть, чтоб отоспаться вволю.
Порази, господь, жену Груицы,
Порази пребелую Петкану!
Тихо говорит она Груице:
«В добрый час, Груица-воевода;
Дай ты мне юнацкую одежду,
Оседлай ты мне коня лихого,
Дай в придачу твой свисток гайдуцкий,
За тебя постерегу ущелье,
Сам ложись да выспись, воевода».
Невдомек Груице-воеводе:
Дал жене юнацкую одежду,
Оседлал жене коня лихого,
Дал в придачу ей свисток гайдуцкий,
С тем уснул Груица-воевода.
Порази, господь, пребелую Петкану!
Как взяла юнацкую одежду,
Как на конскую вскочила спину,
Как свисток гайдуцкий привязала,
Ласточку-коня она хлестнула,
Да хлестнула шелковою плетью,
Полетел юнацкий конь, как птица,
Полетел он ровною дорогой,
По зеленым проскакал левадам,
В лес густой с Петканою приехал.
Порази, господь, пребелую Петкану!
Как в свисток гайдуцкий засвистала,
Произнес свисток такие речи:
«Слышите ли, одринские турки,[159]
Собирайтесь, одринские турки,
Схватите Груицу-воеводу,
Первый сон сейчас Груица видит!»
Услыхали одринские турки,
На коней повскакивали турки,
Погоняют на свистковый голос.
Как приехали в лесную чащу,
Видят пред собой жену Груицы.
Говорит пребелая Петкана:
«Слышите ли, одринские турки,
Поезжайте-ка за мною, турки,
Схватите Груицу-воеводу.
Первый сон сейчас Груица видит.
А потом к Стамбулу мы поедем,
Премладою стану я пашицей».
Поскакали одринские турки,
Едут, скачут ко двору Груицы.
Как приехали на двор Груицы,
Говорит пребелая Петкана:
«Слышите ли, одринские турки,
Путь открыт в прохладные покои,
Воеводу вы живым вяжите!»
Отворили одринские турки,
Отворили летние покои:
Груя дышит — ветром их сдувает,[160]
Не войти в покои воеводы,
Где уж тут вязать его живого!
Испугались одринские турки
И — бежать от Груи что есть духу!
Глянула пребелая Петкана,
Как бегут от воеводы турки,
Говорит им, бог ее убей:
«Гей, постойте, одринские турки!»
И вошла пребелая Петкана,
Наклонилась к воеводе близко
И взяла шелковые гайтаны,
Крепко руки Группе связала.
Вышла к туркам одринским Петкана
И слова такие им сказала:
«Не пугайтесь, одринские турки,
Но послушайте меня, Петкану:
Подымитесь в верхние покои
И схватите дитятко Михалчо,
Ведь оно ж юнацкого колена,
Как бы нам беды не учинило!»
Поднялися одринские турки
Да схватили дитятко Михалчо.
Входят и в прохладные покои,
Бьют ногами, будят Грую криком:
«Ты вставай, Груица-воевода,
Да ступай в Стамбул за нами следом,
Будешь вечным ты рабом в Стамбуле».
Пробудился Груя-воевода,
Что за диво видит воевода:
Турки в воеводиных покоях
Да на ровном на дворе Груицы,
Между ними дитятко Михалчо.
Разорили турки двор Груицы,
Двух юнаков в плен ведут с собою,
Гонят их в далекую дорогу.
Как вступили в лес они зеленый,
Притомился дитятко Михалчо:
«Слышишь ли, отец мой, воевода,
Я, отец мой милый, притомился,
Не смогу дойти я до Стамбула,
Тут упал бы я и тут бы умер».
Говорит Груица-воевода:
«К милой матушке ступай, Михалчо,
Ведь она же мать твоя родная,
Смилуется мать над милым сыном,
На коня она тебя посадит,
И поедешь во Стамбул во город,
Там мы будем вечными рабами».
И послушал дитятко Михалчо,
Со слезами матушку молил он
Посадить его коню на спину,
Чтоб верхом тяжелый путь продолжить.
Но в ответ пребелая Петкана:
«Сгинь, отстань, Груицыно отродье,
Не могу живым тебя и видеть,
А не то что пособлять ублюдку!»
Отошел Михалчо от Петканы,
Рассказал отцу и повторил он,
Что не вынести ему дороги,
Тут упал бы, тут бы лучше умер.
Говорит Груица-воевода:
«Ты послушай, дитятко Михалчо,
Полезай-ка на отцовы плечи,
Понесу тебя, пока есть силы,
Если ж упаду, умрем мы вместе».
Миновали лес они зеленый,
Росною пошли они левадой,
Там чешма на зелени пестрела.
Устали не ведает Груица.
А у турок кони притомились.
Говорит тогда паша стамбульский:
«Слышите ли, одринские турки,
Сделаем привал, коней отпустим,
Напоим коней своих усталых».
У чешмы они остановились,
Прилегли да тут же захрапели.
И Петкана прилегла с пашою,
Прилегла под деревом высоким,
Поиграли малость и заснули.
И сказал Груица-воевода:
«Ты послушай, дитятко Михалчо,
Подойди-ка к матушке потише,
Сунь за пазуху ей слева руку,
Нож там спрятан с черной рукояткой.
Если б ты освободил мне руки,
Увидал бы дивное ты диво!»
Тихо подошел тогда Михалчо,
Тихо к милой матушке подкрался,
Отыскал, где нож у ней припрятан,
К милому отцу с ножом вернулся.
И сказал Груица-воевода:
«Ах, сыночек, милый мой сыночек,
Перережь-ка шелковы гайтаны,
Правую освободи мне руку».
Начинает дитятко Михалчо
Разрезать шелковые гайтаны:
«Ох, впилися глубоко гайтаны,
Не могу гайтаны перерезать!»
Говорит Груица-воевода:
«Слышишь ли ты, дитятко Михалчо,
Режь по мясу, только жил не трогай,
Вот тогда освободишь мне руку».
Режет с мясом дитятко Михалчо,
Лопнули шелковые гайтаны.
Как увидел Груя-воевода,
Как увидел, что свободны руки,
Молвил так Груица-воевода:
«Слышишь ли ты, дитятко Михалчо,
Выбирай коня себе по нраву».
И пошел Груица-воевода,
Ласточку-коня себе приводит,
У паши увел коня Михалчо.
Груя в руки взял складную саблю,
С посвистом размахивает ею,
Громким голосом кричит Груица:
«Эй, вставайте, одринские турки,
Эй, гоните Грую-воеводу,
До Стамбула вашего гоните,
Чтоб до гроба был рабом турецким!»
Пробудились одринские турки,
Да от страха с разумом не сладят.
Стал рубить их Груя-воевода
Вместе с сыном, дитяткой Михалчо,
Вот когда умылись кровью турки!
Два юнака две скрестили сабли,[161]
И сломались их складные сабли,
Лишь осколки полетели наземь,
Лишь тогда друг друга разглядели.
Закричал Груица-воевода:
«Выходи, пребелая Петкана,
Выходи, домой с тобой поедем».
И связал ей Груя белы руки
И погнал пешком перед конями,
Чтобы кони ноги ей топтали.
Миновали росную долину,
Выбрались на ровную дорогу,
Вот ступили и на двор Груицы,
Видят разоренное подворье.
Кликнул тут Груица-воевода,
Кликнул всех, и молодых и старых,
Чтоб к нему явились на подворье,
Чтоб вина испить, испить ракии,
Вымазал пребелую Петкану[162]
Черною смолой, намазал воском,
Запалил Петкану при народе,
Чтобы пир заздравный освещала.

Рано встала[164] девушка-турчанка,[165]
До зари проснулась, до рассвета,
На Марице холст она белила.
До зари чиста была Марица,
На заре Марица помутилась,
Вся в крови, она побагровела,
Понесла коней она и шапки,
А к полудню — раненых юнаков.
Вот плывет юнак перед турчанкой,
Увлекает храбреца теченье,
По теченью тянет вниз Марицы.
Увидал он девушку-турчанку
И взмолился, богом заклиная:
«Пожалей, сестра моя турчанка,[166]
Дай мне взяться за конец холстины,
Помоги мне выбраться на берег,
Отплачу я щедрою наградой!»
Пожалела девушка юнака,
Бросила ему конец холстины,
Вытащила храбреца на берег.
На юнаке раны, их семнадцать,
На юнаке пышные одежды,
Кованая у колена сабля,
Три златых сияют рукояти,
Каждая сверкает самоцветом,
За три царских города не купишь.
Спрашивает раненый турчанку:
«Девушка, сестра моя турчанка!
С кем живешь ты в этом белом доме?»
Отвечает девушка-турчанка:
«Я живу там с матушкой-старушкой,
С милым братцем, Мустафой-агою».[167]
Говорит юнак ей незнакомый:
«Девушка, сестра моя турчанка!
Сделай милость, поклонись ты брату,
Чтобы взял меня на излеченье.
Есть со мной три пояса червонцев,
В каждом триста золотых дукатов.
Я один дарю тебе, сестрица,
Мустафе-аге другой дарю я,
Третий же себе я оставляю,
Чтоб лечить мне раны и увечья.
Если бог пошлет мне исцеленье,
Отплачу я щедрою наградой
И тебе, и брату дорогому».
Вот пошла домой к себе турчанка,
Мустафе-аге она сказала:
«Мустафа-ага, мой милый братец!
Я спасла юнака на Марице,
Из воды спасла его студеной,
У него три пояса червонцев,
В каждом триста золотых дукатов,
Дать он обещал мне первый пояс,
А другой тебе за избавленье,
Третий же себе он оставляет,
Чтоб лечить увечия и раны.
Сделай милость, братец мой любимый,
Не губи несчастного юнака,
Приведи домой его с Марицы!»
Вышел турок на реку Марицу,
И едва он храбреца увидел,
Выхватил он кованую саблю,
И отсек он голову юнаку.
Снял потом он с мертвого одежду
И домой с добычею вернулся.
Подошла сестра к нему турчанка,
Увидала саблю и одежду
И сказала брату со слезами:
«Милый брат, зачем ты это сделал!
Погубил зачем ты побратима!
И на что позарился ты, бедный,
На одну лишь кованую саблю!
Дай бог, чтоб тебя убили ею!»
Так сказала — в башню убежала.[168]
Пролетело времени немного,
От султана вышло повеленье
Мустафе-аге идти на службу.
Как поехал Мустафа на службу,
Взял с собой он кованую саблю.
При дворе турецкого султана
Все на саблю острую дивятся,
Пробуют и малый и великий,
Да никто не вытащит из ножен.
Долго сабля по рукам ходила,
Взял ее и Королевич Марко,
Глядь — она сама из ножен рвется.
Посмотрел на саблю Королевич,
А на ней три слова христианских:
Первое: «Новак, кузнечный мастер»,
Следующее: «Король Вукашин»,
Третье слово: «Королевич Марко».
Тут предстал юнак пред Мустафою:
«Отвечай мне, молодец турецкий,
Где ты взял, скажи мне, эту саблю?
Может, ты купил ее за деньги?
Иль в бою тебе она досталась?
Иль отец оставил по наследству?
Иль в подарок принял от невесты?»
Мустафа-ага ему ответил:
«Эх, неверный Королевич Марко!
Если хочешь — все тебе открою».
И открыл всю правду без утайки.
Молвил турку Королевич Марко:
«Что ж ты, турок, не лечил юнака?
Выпросил бы я тебе именье
У царя, пресветлого султана».
Мустафа-ага смеется дерзко.
«Ты, гяур, с ума, как видно, спятил!
Если б мог ты получить именья,
Для себя их выпросил бы, верно!
Отдавай-ка саблю мне обратно!»
Тут взмахнул отцовской саблей Марко,
И отсек он голову убийце.
Лишь дошло все это до султана,
Верных слуг послал он за юнаком.
Прибежали слуги за юнаком.
А юнак на турок и не смотрит,
Пьет вино из чаши — и ни с места.
Надоели Марку эти слуги,
Свой кафтан он на плечи накинул,
Взял с собою шестопер тяжелый
И пошел к турецкому султану.
В лютом гневе Королевич Марко,
В сапогах он на ковер уселся,[169]
Злобно смотрит Марко на султана,
Плачет он кровавыми слезами.
Заприметил царь его турецкий,
Шестопер увидел пред собою,
Царь отпрянул, Марко следом прянул,
И прижал султана он к простенку.
Тут султан пошарил по карманам,
Сто дукатов вытащил для Марка:
«Вот тебе, мой Марко, на пирушку!
Кто тебя разгневал понапрасну?»
«Царь-султан, мой названый родитель!
Попусту не спрашивай юнака:
Саблю я отцовскую увидел!
Будь она в твоей, султан, деснице,
И с тобой бы я не посчитался!»
И пошел юнак в свою палатку.