Алексей Свиридов - Возвращение с края ночи
А над всем этим — мрачное, сочащееся моросью небо, без единого просвета, за которым не может быть солнца…
В полгоризонта встает кровавое дрожащее зарево…
Все было так… И не так. Страшнее…
Все детали «полотна» жили своей собственной жизнью, которая была хуже смерти.
Кусочек страшного, уродливого, жуткого мира, в котором нет ничего красивого, нет ничего доброго и в котором, тем не менее, живут люди, предстал перед ним — своим создателем на удивление а цельным и законченным, потому что это был уже не кусочек, а полноразмерный мир.
И ясно было до смертной тоски, что нельзя к этому миру хоть как-то приспособиться. Как нельзя притерпеться к зубной боли.
Впрочем, что такое зубная боль Художник не знал…
Панику подхлестывал запах. Ужасающий. Куда омерзительнее того, как показалось, на воздействие которого уповал творец, создавая свой шедевр.
Да и можно ли было здесь дышать?
Возможно ли выжить?
Очевидно — НЕТ!
И вдруг! Сполох. И в небе пронесся бледный светящийся жгут, пожиравший, казалось, самую суть времени и пространства и алчущий пожрать самую суть жизни.
Этого не было заложено в картине. Как же так?
С трудом поднявшись, Художник поковылял туда, где вновь и вновь замерцали сполохи.
И звуки битвы резкими, раскатистыми ударами били по натянутым как струны обнаженным нервам, заставляя замирать маленькое сердце.
И с гибельным восторгом приговоренного он чувствовал, что приближается к самой смерти — СМЕРТИ как она есть.
Он уже видел тени.
Он узнавал их, чувствовал их.
Он их такими и создавал.
Они преследовали кого-то. Он не видел кого. Но эти тени, созданные им НЕУНИЧТОЖИМЫМИ, гибли одна за другой под могучими ответными ударами преследуемого ими.
И этот кто-то был, наоборот, нов и неузнаваем. О! Это — очевидно — чудовище куда более сильное и страшное, чем могло вместить воображение несчастного творца.
То был финал какой-то титанической постоянной и невероятно жестокой битвы, осознал Художник. Он чувствовал, что борьба эта не закончена и у нее есть еще продолжение. А также, что эта борьба не ясна до конца самим ее участникам. Но от этого не менее непримирима и беспощадна.
Но мир безысходности не предполагал борьбы! Да еще такого накала! Нет! Этот мир вмещал тоску, страх, смутную разлитую угрозу, но борьбы не вмещал, по представлению творца.
Что же не так?
Что не понял в этом мире Художник?
Он был в смятении.
И непослушные подгибающиеся ноги несли его к разгадке страшной тайны.
И тут он увидел, как тени, смыкающие строй, закрыли от него того страшного смертоносного монстра, за которым охотились. И полыхнул взрыв, ударивший в тощую грудь как молотом. И тени испарились…
Это было последнее, что он увидел, перед тем как его подбросило и повалило.
Он тут же вскочил, как ему показалось.
На самом деле он всего лишь вяло и неуклюже поднялся.
Никогда раньше рядом с Художником ничего не взрывалось, никогда его не опалял столь яростный жар. Никогда его не швыряла наземь такая неумолимая и безжалостная сила.
Даже сумев встать на ноги, он был уверен, что погиб. Едва поняв, что все-таки жив, он тут же снова понял, что гибель неминуема. Выхода не было. Весь мир был в огне. Горела сама земля!
Проковыляв назад пару шагов, он наткнулся на стену и съежился в ожидании неизбежного конца.
Но словно этих потрясений было мало, его ждало нечто худшее. Прямо сквозь стену огня, из пламени, разлитого вокруг, на него выплыло нечто совершенно и окончательно ужасное, грозное и несообразное ни с чем.
Это могучее существо, облитое тугим маслянистым сиянием, лишь отдаленно напоминало человека. Пламя бессильно было причинить ему вред.
Кровавым металлом поблескивала на груди и боках жесткая чешуя.
Высокая темная фигура в сполохах отраженного пламени медленно поводила головой, выискивая новые жертвы. В каждом гибком движении чувствовалась жестокая, первобытная мощь и беспредельная уверенность.
Отточенное восприятие Художника судорожно впитывало каждую подробность.
Стершее с лица земли, смахнувшее со своего победительного пути как пыль неуничтожимых по определению врагов, чудовище перемещалось каким-то таинственным, странным, невиданным образом… Оно легко и вкрадчиво скользило, будто не касаясь земли.
Одна из его конечностей была удлинена смертоносным, страшной разрушительной силы оружием.
Это был монстр, которого Художник никак не предвидел.
И он приближался! Монстр двигался в его сторону.
Сначала он собирался убивать.
Он собирался УБИТЬ ВСЕХ.
Художник почувствовал его мысли.
Они были злы и беспощадны.
Чудовище жаждало уничтожить все и вся, что мешало ему.
Но тут внезапно произошла перемена.
Монстр передумал убивать.
Наоборот.
Ему стало весело. Впрочем, даже веселье его было диким, необузданным и пугающим.
Отчего бы это?
Монстр опустил странное, хищное оружие в руке, которым только что убивал, убивал и убивал, и обратился Художнику.
Он говорил хрипло и грозно. С величественным великодушием победителя в СТРАШНОЙ БИТВЕ, на грубом, отрывистом, но богато модулированном языке, которого Художник не понимал.
Но странное дело — монстр дублировал сказанное на своем варварском наречии ментально — тем способом, которым Художник привык общаться с соотечественниками. И хотя ментальное обращение было слабым, невнятным, как бормотание младенцев или идиотов, а также полным непонятных логических связок, Художник смог разобрать его.
— Ты, тот, кто не имеет определенного постоянного места для жизни, что ты делаешь здесь? Почему мешаешь мне заниматься моим жестоким делом? Здесь место как раз для таких занятий! И никто не смеет появляться здесь без моего дозволения. Правда, знаю я вас, тех, кто не имеет постоянного и определенного места жительства, низкорожденных или волею жизни самой оказавшихся в униженном положении… Вы можете проникать куда угодно. Но что тебе понадобилось в моем смрадном обиталище? Ты ищешь смерти? — вот что сказал могучий монстр, как показалось художнику.
В действительности Воронков выразился гораздо проще:
— Ты откуда, бомжиная душа? Только, едрена мать, мне тебя не хватало. А ведь режимный объект, между прочим, — усмехнулся от жалкости вида незнакомца и продолжил:
— Бомж он везде пролезет. Понятно. Но здесь-то воняет! Чего тут ловить?
При этом Сашка чувствовал себя престранно.
Поначалу он думал, что замигавший испуганно глаз на животе этого странного растрепанного, с детским выражением лица человечка пригрезился ему. Но потом понял, значительно позже, что хламида, в которую тот был облачен, меняет цвет и рисует картинки, очевидно отражая настроение хозяина.
Но это позже.
А в тот момент, когда одежда внезапно стала серой, Сашка подумал, что это БОМЖ, внезапно забредший на огонек, и потому-то так к нему и обратился.
Ну и еще от незнакомца исходили мощные флюиды страха и непонимания.
Это тоже смягчило дух Воронкова и охладило боевой запал.
В следующий миг, когда одежда Художника сменила цвет с серого на нежно-лиловый и по ней заскользили цветовые волны, Сашка чертыхнулся, вновь вскинув оружие.
— Ах ты, гад! — скрежетнув зубами, прорычал он, — чуть не подловил! — но, видя, что Художник заслонился рукой с тонкими пальчиками, добавил с сомнением:
— Шлангом прикидываешься?!
Рукав хламиды откатился и обнажил повыше локтя хрупкую белую ручонку.
— Ты! Враг! — как перевел его слова-посыл Художник для себя, — еси тварь ползучая и вероломная! Хотел ли ты вступить в схватку со мной или напасть со спины, усыпив невинным видом? Я принесу тебе смерть, прежде чем посмеешь ты исполнить злые намерения свои. Ибо нет от меня спасения!
— Пощады! — пискнул в ответ Художник.
Воронков вздрогнул от того, что короткое мелодичное слово отозвалось в его мозгу фразой:
— Мой сломлен дух! Не воин я. В беде. В несчастии пребываю! Взываю к великодушию и состраданию великого воителя.
И паника, паника, паника, которую Сашка отчетливо уловил, сопровождала эти слова-образы.
И снова заморгал отчетливо объемный глаз на колыхающейся хламиде.
— Час от часу не легче… — пробормотал Сашка, — ты кто такое? Откуда свалился?
Художник понял как:
— Со времени течением неумолимым приходят тяготы сильнее прочих бед. И враг изобретательней стократ убитого в бою еще недавно. Кто ты, незваный гость? Зачем тревожишь ратный подвиг мой? Поведай, жалкий, мне о том, откуда ты проник. И я решу судьбу твою.
Оружия Сашка из рук не выпускал, но чувствовал, что опасности это существо, откуда бы оно ни явилось, не представляет:
— Судьба моя в твоих руках, — воспринял Воронков странную телепатию Художника, — я ищущий. Я заблудился в поисках. Нуждаюсь в помощи и милосердии.
