Туллио Аволедо - Корни небес
Я осеняю крестом лоб мертвого ребенка.
— Следующего, — шепчу я.
Спустя десять минут все кончено. Все восемь созданий, восемь голов скота, восемь агнцев… покоятся недвижимо. Теперь — навсегда.
— Для человека, так сильно беспокоящегося о судьбе тех людей, вы поступили не особо рационально, — спокойно замечает Ломбар, закрывая за нами тяжелую стальную дверь. — Теперь через два дня они превратятся в тухлое мясо. Если бы вы оставили их в живых, их хватило бы на какое-то время.
Я удивленно смотрю на нее. Она пожимает плечами:
— Я ученый, святой отец. Я верю, что после смерти мы становимся куском мяса, и все. И это меня вовсе не расстраивает. Я бы не расстроилась, если бы кто-нибудь съел мой труп, чтобы выжить.
— Мы по-разному смотрим на вещи, это точно. И я этому очень рад.
— А, да. Верно. Вы голос нашей совести! Вы стражи нашей духовной чистоты! Тогда скажите мне, отец Дэниэлс, где был ваш бог, когда бомбы падали на мой город, превращая в пыль всю мою семью? Где он был, когда я хромала по холоду и тьме, питаясь тухлятиной, которую находила на земле? Где он был, когда семь мужчин поймали меня и насиловали в течение многих дней, говоря, что таким образом они делают бифштекс нежнее? Когда Дюран пришел в их лагерь, один, оглядел их одного за другим, спокойно, почти расслабленно… Они были вооружены до зубов, а он нет… Он посмотрел на меня и улыбнулся мне… Подмигнул мне и сделал быстрое, как молния, движение…
Резкий щелчок.
Металлический лязг.
Закрывается еще одна дверь, запечатывая под собой ужас, но не весь, не тот, который Адель Ломбар вырывает из себя, пригоршнями бросая в меня.
Мне кажется, что я практически вижу то, что она описывает.
Дюран входит в круг сидящих мужчин. Их шестеро. Должен был быть еще седьмой, он стоял на посту. Но он больше не проблема. Его больше нет. «Теперь их шестеро», — смеется Адель, вспоминая.
Дюран делает пол-оборота вокруг себя, разбрасывая сапогом горящие головешки, которые попадают в двух человек слева от него. Один из них роняет нож, огромный нож Боуи,[45] и это становится его последней ошибкой. Этого достаточно. Дюран подбирает его и ловким движением бросает в одного из мужчин справа, которые за это время успели встать и достают из кобуры пистолеты. Человек падает с ножом в горле. «Как во сне», — думает Адель. Все происходит, как при замедленной съемке. Как в кино. Рукой в перчатке незнакомец с нежными глазами берет еще одну пригоршню головешек и вдавливает их в глазницы главарю банды. Тот с криками падает. Дюран падает рядом с ним, уворачиваясь от летевшей ему в голову пули. Подбирает пистолет. В этом замедленном времени он успевает покривиться, заметив плачевное состояние оружия. Черт с ним, сойдет. Он целится и спускает курок, первым выстрелом разнося на куски челюсть, а вторым — поражая в сердце стрелявшего в него человека. Потом вставляет ствол «Беретты»[46] в рот главаря банды и спускает курок.
«Еще три выстрела», — умоляет Адель.
Но они не понадобятся. Выстрелом в голову он убивает еще одного, и оставшиеся двое падают на колени, бросив оружие на пол.
«Мой спаситель — красивый мужчина, — думает Адель, еще в замешательстве от ужаса и боли этих дней. — Красивый и благородный мужчина», — думает она, обрабатывая рану от задевшей его голову пули. У него даже есть полный разнообразных вещей набор для оказания первой помощи. Какое чудо! И прежде он позаботился о ней: перевязал ее исцарапанную грудь, лобок, вытер от крови ее разорванный анус, обращаясь с ней нежно, как мать с ребенком.
Потом, прежде чем самому получить помощь, он большим пальцем показал на лежавших на полу мужчин. Их почти полностью покрыл мелкий снег. Они уже стали похожи на привидения.
«Хочешь сама сделать это?» — спросил он Адель.
Она сделала отрицательное движение головой.
Должно быть, глядя на нее, капитан Дюран подумал, что Ломбар — очень красивая девушка и что под грязью, и шрамами, и волосами, похожими на шерсть бродячего пса, должно было скрываться очень красивое лицо.
«Хорошо, тогда я», — сказал он спокойно. Снег затрясся на телах пленников, когда они догадались о его намерениях. Но они, естественно, ничего не могли поделать. Тот, что помладше, завыл, когда лезвие огромного ножа вонзилось сперва в его гениталии, а затем в горло.
Второй завизжал, как свинья, которую режут.
Вот, в общем, и все.
Ее спаситель за ноги оттащил трупы подальше от огня, который он развел посильнее, бросив в него обломки деревянного ящика.
Затем он сел рядом с ней.
Она попросила у него разрешения обработать рану на его виске.
Он подчинился ей, как будто это был приказ.
«Как тебя зовут?» — спросил он ее.
Но было еще не время. Она промолчала, нежно и умело обрабатывая его рану.
«Из тебя получился бы хороший врач», — сказал он ей.
«Я им и была, — ответит она ему несколько недель спустя. — То есть, в некотором роде. Университетов больше нет, но я все равно в некотором роде доктор».
«Сколько тебе было лет, когда это произошло? Я хочу сказать…»
«Двенадцать».
«Ты очень красивая».
«Нет, это ты красивый», — ответит она ему, потягиваясь под защитой одеял и его объятий, таких крепких…
— Мы не занимались любовью. Не в ту ночь.
— Необязательно… — пытаюсь я перебить ее, но она не обращает на меня внимания.
— Говорить об этом для меня не проблема. А для вас?
— Я священник.
— Но в то же время и человек. Как Иисус. Иисус же был человеком, правда? Он, как и мы, был сделан из мяса.
— Ну…
— Погодите. Мне не нужен урок теологии. Я хочу узнать у вас одну вещь. Что, по-вашему, мы должны были сделать с людьми в той комнате? Они ели своих собственных детей. Убивали. Разводили детей, как свиней…
— Не мне судить их.
— Ах так? А кому?
— Богу, естественно.
— Ах, конечно. Богу. Как же я могла об этом забыть! Бог, который приговорил к смерти миллионы, миллиарды людей и оставил в живых эту падаль…
— Вы жили с ними.
Адель поворачивается с полными гнева глазами.
— Не смейте смешивать меня с этими людьми! Я не была одной из них. Марк привел меня именно для того, чтобы я помогла им бросить это. Это я начала заниматься этой станцией. Я сделала все для того, чтобы заставить их… бросить старые привычки…
— И все же вы подали мясо на вчерашнем ужине.
Ломбар краснеет. Румянец распространяется на ее белой коже, как след от пощечины.
— Это была не моя идея.
— Нет? Но и не их, сдается мне. Насколько я помню, никто из жителей Станции не притронулся к мясу.
Она не отвечает. Молча смотрит на металлическую дверь, скрывающую то, что было зловещей фермой, а теперь стало могилой.
Потом она произносит шепотом слова:
— Вчерашнее мясо… это был сын диакона…
Я отворачиваюсь. Волна желчи поднимается из моего желудка. Меня выворачивает. Кислой, отвратительной рвотой. Адель поддерживает мою голову, помогая мне устоять на ногах, пока я извергаю из своего рта все, кроме воспоминания, оставшееся от этого мяса.
Я снова поднимаю голову. Вытираю рот тыльной стороной ладони.
— Вы не могли бы помолиться за них? — шепчет Адель…
— Конечно.
Вечный покой даруй им, Господи,
и вечный свет пусть светит им,
да упокоятся с миром.[47]
Аминь.
Почему я чувствую себя так фальшиво, произнося эти слова?
Почему мне кажется, что ошибаюсь я, а не Ломбар?
— Господь всемогущий, — говорю я, — сжалься над ними и над теми, кто сделал зло им и их детям. Совершенные ими грехи не заслуживают кары Твоей. Сдержи гнев Свой в бесконечной справедливости Своей и даруй им возможность обрести на груди Твоей покой, которого они не смогли обрести на этой Земле.
— Аминь, — говорит Адель. — А теперь идемте, святой отец. У нас мало времени.
Вернувшись в комнату, мы обнаруживаем, что худшее, как я и боялся, уже произошло. Все жители станции Аврелия лежат на полу, как сломанные куклы. На них практически нет крови. Я понимаю, что именно здесь произошло, только когда замечаю четыре прислоненные к стене мотыжные рукоятки со снятыми наконечниками. Одна из них сломана.
Я оборачиваюсь к Ломбар, ожидая увидеть на ее лице выражение ужаса при виде того, что случилось с людьми, с которыми она прожила столько времени.
Ничего подобного. Никакой реакции. Она абсолютно холодна, как будто ожидала увидеть именно это. Непристойную общую могилу, в которую превратилась эта комната.
— Я буду готова через пять минут. Мне нужно сходить в лабораторию за моими записями.
Ломбар разворачивается на каблуках, равнодушная к сцене смерти.
