Борис Сапожников - Звезда и шпага
— Бой закипел жестокий, какого ещё не было, — второй прапорщик Мухнин, постарше первого, явно выходец из нижних чинов. — Я шпагу сломал, подхватил чью-то, её тоже сломал, обломком дрался. Бои на улицах шли, командования никакого, целые роты терялись, не знали, где кто дерётся. Бывает, свернём на улицу, а там — казаки. И как будто нас только и ждут. Залп — в упор, половина солдат на земле валяется. Ору: «В штыки!», схлёстываемся — и берут верх мои орлы. А после, оказывается, осталось нас всего — ничего. Я из роты единственный офицер. И всё одно, дальше идти надо. Дважды вот так на засады напарывались, только и выручало, что к нам собирались солдаты из разбитых рот. А на третий раз, встретили нас из пушек — трёхфунтовок — картечью, в упор. Меня порвало, но на своё горе, жив остался.
— Всем нам, пленным, — усмехнулся, мрачнея на глазах, капитан-поручик Пегов, — Пугачёв велел выдать полторы сотни шомполов. Тех, кто переживёт экзекуцию, приказал вывезти в степь и отправить в сторону ближайшего вражьего отряда. Для, как он выразился, устрашения. Экзекуцию пережили пятеро, но двое умерли, покуда брели по степи. Вот такая наша история, господа офицеры.
— Будет ему устрашение, — жестоко улыбнулся Михельсон, естественное, присутствовавший тогда в собрании. — Быть может, прав был генерал Мансуров. А я его ещё отговаривал, спорил с ним. Они же наших офицеров шомполами запарывают, будто быдло какое-то. В общем, с этого дня, господа офицеры, мы должны позабыть все наши дворянские фанаберии. Alles! Только жестокостью сможем мы остановить пугачёвские орды черни! Они офицеров запарывают шомполами, мы их будем попросту уничтожать! Более, приказываю пленных не брать! Ни единого пугачёвца, чтобы не было в нашем расположении, господа офицеры. Ни одного!
Это было очередным витком жестокости этой войны. И чем жёстче обходились с пугачёвцами мы, тем страшнее были творимые ими над офицерами жестокости. К слову, казнил Пугачёв только обер— и штаб-офицеров, а унтеров, которые переходили на сторону восставших, щадил и даже, поговаривали, ставил офицерами в рабочие батальоны.
— Я сам, своими глазами, видел бывшего сержанта Борова, — говорил прапорщик Лосов. — Он в плен ещё в том году попал. Из моего взвода был. Мы его заочно отпели, и, я знаю, унтера меж собой, честь по чести, проводили его и на девять и на сорок дней. А потом я увидел его, во время экзекуции. Ох, как активно он шомполом работал, только клочья в стороны летели. Обрабатывал офицеров нашего полка. Хорошо, меня отдельно бросили, иначе бы, тоже насмерть запорол. Так старался, сукин сын. Ну да ничего, попадётся он мне. Велика Россия, но и Господь всё видит, поможет нам свидится.
Спустя несколько дней после этой встречи, к нам примчался гусарский разъезд с вестью — Пугачёв и Юлаев объединили силы. И идут нам навстречу.
— Вот и пришло время, господа офицеры, — осклабился Михельсон. — Помните, что я говорил вам. Никакой пощады пугачёвцам!
Корпус встретился с врагом в тот же день, на реке Ай.
— Господа офицеры, — гарцевал перед нами премьер-майор, повторяя слова, сказанные в собрании, наверное, чтобы напомнить их всем нам, — никакой пощады! Пленных не брать и в плен не даваться. Это будет Эbler Krieg! Плохая война, — пояснил он для тех, кто немецкого не разумел. — Без жалости, без пощады, без пленных! За факты проявленной жалости буду расстреливать. Без суда! Самохин, — он как раз подъехал к позициям четвёртого эскадрона, — твоя задача, самая сложная изо всех, что поставлены мною. Ты должен отрезать башкирам все пути отступления по берегу реки. Смотри мне, поручик, справишься, лично напишу на тебя представление, упустишь башкир — отдам под трибунал!
— Оправдаю доверие, ваше высокоблагородие! — гаркнул Самохин, совершенно по-унтерски, выпучив глаза и едва слюной не брызжа в лицо Михельсону.
— И ещё раз напомню, — продолжал наставления перед атакой Михельсон, — забудьте про карабины и пистолеты! Сразу в рукопашную! Рубить сволочей в песи!
Он развернул коня, направившись на своё место в строю. В этот раз, для поднятия боевого духа, премьер-майор решил сам повести нас в атаку на врага. Михельсон вскинул руку с палашом — солнце сверкнуло на его клинке — и запели трубы, забили барабаны пехоты, что стояла в центре наших позиций. Медленно, шагом, сдерживая коней, чтобы не вырываться вперёд пехоты, двинулись мы навстречу Пугачёву. Армия восставших впечатляла не столько числом — не столь уж она была велика, на самом-то деле — но порядком. Даже казаки шагали стройными шеренгами с мушкетами на плече, словно регулярная пехота. И только башкирские орды, лихие всадники в бешметах с луками и пиками, вносили хаос в идеальные построения повстанцев. Именно башкиры и были, как водится, нашими главными врагами в этом бою.
Я по привычке проверил пистолет, что бы ни говорил наш командир, но и в рукопашной иногда он может очень пригодиться, да что там — жизнь спасти. Башкиры, опережая команду, поданную барабанами и трубами, как положено в настоящей, регулярной, армии, устремились к нам, на скаку натягивая луки. Эх, дать бы по ним сейчас из карабинов, но приказ есть приказ.
Мы сшиблись с ними. Следовать своей обычной практике — ударить и отступить — сейчас не могли, в тылу у них была река с топкими, заросшими осокой и камышом берегами. И вот теперь башкиры были принуждены принять бой. Я орудовал палашом, отбивая удары лёгких шашек, часто ломая их, крушил древка копий, срубал всадников в бешметах и меховых шапках. Башкиры бились отчаянно, но что кроме отчаянной, дикой отваги могли противопоставить они нам — без ложной скромности скажу, опытным бойцам, военной машине.
Мы рубили башкир палашами — и вскоре кони наши стали спотыкаться о трупы, по которым топтались. Поручик Самохин на сей раз сработал чётко — его эскадрон отрезал башкирам пути отступления, прижал к реке, загнал в осоку, чьи листья резали людей и коней.
Полковые трубы запели приказы трём эскадронам, кроме самохинского, переключиться на фланг пехоты. Отрезанные от кавалерии фланговые батальоны быстро перестроились в каре, ощетинившись штыками. Это были не казаки — на правом фланге стояли так называемые рабочие батальоны, сформированные из бывших демидовских крепостных. Эти всегда дрались до последнего человека, ни один из них в плен не сдавался. Рассчитывать на то, что кто-нибудь из них дрогнет, нечего. Бой будет жестоким, долгим и кровавым.
Мы налетели на них — штыки рвали нам сапоги, оставляли длинные царапины на лошадиных боках. Я рубил палашом по мушкетам, ломал тяжёлым клинком штыки, бил по картузам, по коротко остриженным головам. В первые же минуты углубился вместе с взводом на две шеренги, но нас быстро выбили обратно, сомкнув ряды. Снова человеческая крепость ощетинилась штыками. И всё же, три эскадрона продолжали атаковать, кони перемалывали копытами трупы, месили кровавую грязь.
Так, в людском и конском поту, пороховом дыму, среди крови и боли, мы убивали друг друга. И всё без толку. Воспользовавшись тем, что мы откатились после очередной атаки, каре рабочих батальонов отступили на топкие берега реки, где коннице было с ними не сладить. Закрепившись там, они открыли по нам ураганный огонь, заставили отступить. И даже подошедший эскадрон Самохина, расправившийся с башкирами — лишь редкие всадники рискнули броситься в реку, вцепившись руками в гриву — не исправил ситуацию. Михельсон размахивал палашом, кричал что-то в гневе, но поделать ничего не мог.
Пехоты у нас было мало и командиры её не рискнули вступить в бой на берегах Ая без поддержки кавалерии. Они ограничились обстрелом отступающих за реку пугачёвцев. И хотя Михельсон лично отругал командующего пехотой корпуса капитана Мартынова, громко и матерно, честя его на двух языках — русском и немецком — так что у бывалых матершинников уши в трубочку сворачивались, но тот вести солдат в атаку по топким берегам отказался, выдав в ответ тираду, мало уступавшую той, что обрушил на него Михельсон. В общем, нам оставалось только смотреть на отступающих пугачёвцев.
— Завтра же пойдём на них! — крикнул Михельсон, обращаясь ко всему корпусу. — Завтра же! С самого утра!
Но назавтра, как не кипел раскалённой яростью наш командир, перейти Ай нам не удалось. Слишком много было раненых, царила обыкновенная для таких дел неразбериха, пока решали, кто за кем переправляется, пока выбирали позиции артиллерии для наиболее эффективной стрельбы по тому берегу, — так день и прошёл. Правда за ночь израсходовали почти весь порох и ядра, проводя артиллерийскую подготовку. Так что поспать почти не удалось, по крайней мере, мне. Не смотря на некоторый военный опыт, я так и не научился засыпать под канонаду. Перехватив лишь пару часов перед самым рассветом, я выбрался из палатки, которую делил с Озоровским и нашими денщиками, под звуки трубы, поющей «Подъём». Поглядел на реку, на поверхности её покачивались зацепившиеся за какие-то коряги трупы людей и коней, да какой-то рваный бешмет. Противоположный берег напоминал более всего свежую пашню, настолько сильно была перерыта земля.
