Александр Доронин - Утро новой эры
В какой-то момент он принялся искать еду не только в домах и магазинах. Его внимание привлекли свалки и помойки. Кое-где под слоем снега можно было обнаружить не только сгнившие отбросы. Несколько раз случалось найти колбасу, хлеб, сыр с плесенью (почти рокфор, хе-хе), а однажды — даже четыре йогурта. Основательно просроченные, они оказались не прокисшими — химии в них явно было больше, чем бифидобактерий. Конечно, не все такие продукты были одинаково полезны, но его луженый желудок, оказалось, мог переварить почти все.
Впрочем, бывало, что за три-четыре дня он не находил ничего.
Сказать, что Саша голодал, значит ничего не сказать. Но еще существовало табу, которое он не нарушил и нарушать пока не собирался… Саша не пробовал «постной свинины». Правда, никаких мотивов соблюдать этот запрет у него давно не оставалось, одни лишь внешние. Запрещено. Нехорошо. Грех.
Конечно, в уголовном кодексе нет статьи за людоедство. И Библия на этот счет молчит. Хотя там и про запрет на педофилию с некрофилией не сказано, — вероятно, наивные древние евреи не могли представить себе такие вещи.
Так почему же нельзя? Да потому что…
Оставалось потуже затянуть пояс. Хотя куда уж туже, и так талия у него, как у манекенщицы, епт… Он постоянно думал о мясе и ничего не мог с собой поделать.
«В мире есть царь, этот царь беспощаден, Голод названье ему».
С течением времени он все больше убеждался, что человек быстро привыкает не только к хорошему. Когда оказываешься по уши в дерьме, срабатывает защитный механизм, который говорит: «Все не так уж плохо, бывает гораздо хуже…». Синдром самосохранения не дает захлебнуться и жизнь продолжается. Тур Хейердал доказал, что человек может хоть океан переплыть на плоту, питаясь сырой рыбой, главное — верить в себя и двигаться вперед. Возможностей организма хватит, хватило бы воли.
Лучевая болезнь порой возвращалась, но приступы не шли ни в какое сравнение с первым. Изнуряющей рвоты больше не было. Аппетит пропадал максимум на день, потом возвращался в двойном размере. Саша поглощал любые продукты любой степени свежести. Как-то в заброшенном доме он нашел килограммовый пакет пшенки, в которой, казалось, дохлых жучков было больше, чем крупы, но это его не остановило. «Хоть какое-то мясо», — сказал он себе.
На собственном опыте он узнал, что для поддержания жизни хватает мизерного количества килокалорий. Просто надо изредка пить чай или хотя бы теплую воду, чтоб не склеился желудок и не случился заворот кишок. Заодно так создавалась видимость насыщения.
Он ел все, кроме человечины… Но иногда, когда становилось совсем невмоготу, только постоянная борьба с собой не давала ему нарушить это табу.
4 ноября, в день государственного праздника, название которого вылетело у него из головы, Данилов проснулся от рези в животе. Притом, что еда у него еще была — банка варенья, чуток бульонных кубиков и несколько картофелин — сплошные углеводы. А организм требовал белка, и лучше животного. Его трудно обмануть.
В тот момент он продал бы душу за пачку кошачьего корма. «Вкусные подушечки» — рекламное надувательство. На самом деле во рту от них остается привкус, будто жевал дохлую рыбу. Но даже их он давно не видел.
В эти дни Саша часто упрекал себя за расточительность, с которой тратил запасы нескоропорта во время своего «Великого перехода». Кто мешал растянуть их на больший срок? «Будет день — будет и пища», — заверял он тогда себя, открывая очередную банку тушенки, или морской капусты, или фасоли. Но день пришел, и пищи не осталось.
*****День семьдесят пятый
Голод заставлял Данилова стряхивать с себя дремотное оцепенение и отправляться на поиски съестного. Все реже случалось найти что-нибудь в брошенных домах. Чуть плодотворней было копательство — поиски еды под снегом. Снежный покров высотой в человеческий рост скрывал не только неубранный урожай. Попадались под ним и окоченевшие трупики кошек, и тушки домашней птицы… Но все-таки копательство было не слишком плодотворно.
Пятого ноября он потратил добрых три часа на раскопки, подвернул ногу — она будет еще долго отдаваться болью при ходьбе — и замерз как цуцик, но не нашел ничего. Nothing. Nichts. В животе бурчало не переставая, будто там шла необратимая химическая реакция…
Это случилось практически в черте города. Данилов искал еду там, где раньше находилась животноводческая ферма.
Лопатка, как и фонарик, теперь всегда входила в его снаряжение. Именно ей он собирался отбиваться, если не дай бог нападут собаки. Здесь, на границе обитаемых земель, они вели себя совсем иначе, чем в городе.
Он искал долго, но находил только голые костяки. Ни одной туши, даже испорченной. То, что он принимал за павших животных, оказывалось просто сугробами.
Данилов с остервенением копал возле бывшего коровника, отбрасывая комья рыхлого снега во все стороны. Тот сыпался в валенки, скоро они промокли, а с ними и рукавицы. Он вспотел, но не согрелся, зубы выбивали дробь. Но Саша не останавливался, а копал, копал, копал. Ему казалось, что под снегом лежит что-то похожее на павшего теленка.
Отбросив еще одну лопату снега, он освободил бОльшую часть непонятной штуковины. «Что у нас тут? Му-му?». Пригляделся, и появившаяся было на его лице улыбка завяла. Вряд ли у коровы на шкуре бывают завязки.
Шапка… Гребаная шапка.
Со злости он рванул ее на себя. Не тут-то было. Будто приросла. Парень потыкал ее лопатой — твердо. В голове шевельнулась неприятная догадка, пока на уровне бессознательного. Он уже приготовился уходить, когда под левым валенком что-то хрустнуло. Показалось? Нет, не показалось. Там лежало что-то белое. Наклонившись, понял — рукавица. Тут до Саши, наконец, дошло…
Он сел прямо на снег и потянул варежку. Не поддалась. Потянул чуть сильнее, и она оказалась у него в руке; а под ней была рука, бледно-голубого цвета.
Вот и докопался до истины.
Александр не раз задумывался о каннибализме. Но до этого размышления были умозрительными, а теперь превратились в конкретные. Вот насколько разум, оказывается, зависит от плоти. Голод день за днем незаметно лепил из его психики иное, словно скульптор из мягкой глины.
«Но почему нет? Чем это мясо хуже любого другого? Днем позже, днем раньше…»
Нет, он не ждал, что за одну только мысль об этом темные небеса обрушатся ему на голову, или земля разверзнется под ногами. И действительно, ничего не случилось. То, что осталось от мира, продолжало существовать. Ветер трепал его одежду, норовя продуть до костей, и бросал в лицо холодную снежную крупу.
Судьба ждала от него решения: простой путь выбрать или сложный. Он знал, что если переступит грань, ему станет легче. Еда почти всегда будет под ногами. Так уж получилось, что человеческих тел кругом больше всего. Конечно, некоторые из них несъедобны, но все равно выбор большой. Мертвые бывали трех видов. Те, к кому смерть пришла давно, сразу после взрыва, лежали на оплавленной земле или асфальте, погребенные под двухметровым слоем снега и успели разложиться. Выше, в толще снега лежали умершие от голода и холода в первый месяц зимы. Их было больше всего. Они замерзли, но не настолько, чтобы в их мертвых тканях полностью прекратились процессы гниения. Снег теперь шел нечасто. Наверху, на толстой корке черного наста тела встречались гораздо реже. Эти были тепло одеты, боролись до конца и погибли относительно недавно — но уже успели замерзнуть, как мясо в рефрижераторе. Почти все они, и это понятно, были молодыми и здоровыми. Вот на них и стоило обратить внимание. Найденное тело явно было из таких.
Тот, кто решался стать людоедом, сразу же получал много преимуществ. До самого конца зимы ему не придется беспокоиться о еде. Он не будет зависеть ни от охоты, ни от собирательства.
Александр читал, что человеческая плоть по вкусу похожа на свинину, только лучше — нежнее и не такая жирная.
Ему вдруг вспомнился Омар Хайям. «И лучше одному, чем вместе с кем попало… И лучше голодать, чем что попало есть…». Легко сказать. Как умирающий от одиночества готов открыть душу первому встречному, так подыхающий с голодухи может сожрать товарища, да еще добавки попросить.
Но этот выход был не для него. Пока.
Александр знал, что не почувствовал бы никаких угрызений совести… ни сейчас, ни потом. Воспоминания об этом не отравляли бы ему оставшуюся жизнь, сколько бы она не продлилась.
Но рано или поздно, если он собирается жить дальше, ему придется вернуться к людям. И один из первых вопросов, которые ему зададут, будет как раз об этом. Врать бесполезно, они поймут все по глазам, без всякого полиграфа. А дальше все зависит от того, что это будут за люди. Может, забьют ногами на месте. Может, выгонят пинками за околицу. Может, сочувственно покивают, но никогда не будут относиться как к равному. А может, пригласят к столу.
