Андрей Буторин - Мутант
Глеб машинально подобрался, почувствовав, как застучала в висках насыщенная адреналином кровь. Справиться с одним человеком, сколь бы сильным тот ни был, для него не представляло труда. Не беда, что у того в руках автомат – его еще нужно поднять, прицелиться, выстрелить. А тут – всего один прыжок, один сворачивающий челюсть, выбивающий шейные позвонки удар. Мутант сжал уже кулаки, «взвел», словно тугую пружину мышцы… Но в последнее мгновение разум все же возобладал над инстинктами. Убить карателя значило подписать себе смертный приговор. И не только себе, всем четверым. Это даже не спрятанная девочка – это прямое неповиновение, отягченное убийством представителя закона. Тут и о быстрой смерти станешь просить, как о помиловании, поскольку вряд ли их просто убьют – сначала поглумятся как следует, помучают, отомстят за гибель товарища на все сто.
Глеб набрал полную грудь воздуха, выдохнул, попытался расслабиться. Вроде бы получилось. Вот только кулаки никак не хотели разжиматься, свело пальцы.
А каратель будто и не видел его. Зато очень внимательно, хоть и недолго, разглядывал Пистолетца. Глебу показалось даже, что мужчина узнал лузянина – что-то неуловимое мелькнуло в его взгляде из-под прозрачного щитка маски. А потом он заглянул в шалаш… Все это заняло секунды две-три, не более, но мутанту показалось, что время остановилось. Он снова напрягся, не сознавая, что собирается делать.
Каратель, будто почувствовав это, быстро обернулся и уставился на Глеба немигающим взглядом. Затем перевел его на лузянина, вновь вернул на мутанта и едва заметно помотал головой, будто осуждая их за что-то. Глеба охватила вдруг дикая надежда. Что, если этот человек пожалеет девочку, сделает вид, что в шалаше никого нет? Ведь промолчал же, не стал поднимать шум. Может быть, станет молчать и дальше?
Каратель промолчал. Он даже не стал стрелять. Шагнул к Глебу, поднял полу его куртки, сорвал с пояса ножны, вынул из них блеснувший холодом клинок, вернулся к шалашу, нырнул в него и тут же вынырнул. Нож в его руке продолжал блестеть, но теперь этот блеск стал тусклым, сытым, багровым. Мужчина нагнулся, выдернул из сделанной Глебом лежанки пучок травы, обтер им лезвие. И, пристегнув уже к своему поясу ножны мутанта, не глядя на ошарашенных путников, глухо, едва слышно бросил:
– Будете должны.
Глеб остолбенел. Даже готовая взорваться диким воплем ярость будто застыла ледяным комом, сжав горло. Хладнокровие, с которым было совершено убийство ребенка, да еще его же собственным ножом, повергло Глеба в настоящий шок, подействовало сильнее удара дубиной по голове. Он просто стоял и смотрел, как, подгоняя несильными тычками в спину, уводит к «галере» Пистолетца каратель, как к нему самому подбегают сразу три невесть откуда взявшихся, одетых в черные защитные «сутаны» храмовника, как, навалившись, вяжут за спиной его руки. И пошел он за карателями легко и послушно, все еще находясь в полной прострации, не удивившись даже, что относятся к нему весьма гуманно – не бьют, не пинают, даже не кричат и не матерятся. Впрочем, к чему пинки и крики, если он ведет себя, как новорожденный теленок, разве что ноги не разъезжаются, да к мамкиной титьке слюнявыми губами не тянется?
Очнулся мутант уже на судне, где его, проведя нижней палубой, впихнули в тесную каюту; не каюту даже, а некую подсобку, где стояли ведра, швабры, валялись серые грязные тряпки, какие-то ржавые банки и прочий хлам. Там же, на куче тряпья, сидел со связанными за спиной руками, трясущийся от страха Сашок. Увидев парнишку, Глеб и почувствовал, что снова может более-менее разумно соображать. И только теперь, в полной мере ощутив захлестнувшую его боль, смог выплеснуть наконец-то оттаявшую ярость.
Он повернулся к железной, только что захлопнувшейся за ним двери и принялся отчаянно пинать ее ногами.
– Сволочи! Изверги! Нелюди! За что ребенка?! Ребенка-то за что?! Ненавижу вас! Всех ненавижу!!! Доберусь до Устюга… а я доберусь… доползу… и суку вашу… Святую!.. голыми руками… на куски… на корм собакам!..
Глеб не сознавал, что кричит, захлебываясь собственными слезами. Он рыдал, судорожно выхаркивая угрозы и ругательства, не замечая, как жмется к переборке совсем уже перепуганный Сашок. И лишь когда грохнула о металлический пол задетая парнем швабра, мутант вздрогнул, выдохнул рвущееся из груди рыдание и замолчал, продолжая лишь негромко всхлипывать. Он повернулся к Сашку и в неярком свете из маленького, едва ли больше его кулака, иллюминатора, разглядел, насколько же напуган, почти до обморока, парень.
– Ну, ну… – пробормотал Глеб. – Не бойся…
– З-зачем ты… – выдохнул Сашок. – З-зачем их так?… Они же убьют нас…
– Не убьют, – неуверенно сказал мутант. – Тебя не убьют. Это же я их… Но они… Сашок, они Нюру убили! Ножом… Молча…
Глеб снова всхлипнул, но на сей раз быстро взял себя в руки.
– Не бойся, – повторил он. – Мы отсюда выберемся. Что-нибудь придумаем.
– А где Пистолетец? – спросил начавший понемногу оживать парень.
– Не знаю, – помотал головой Глеб. – Его первым увели… Наверное, на допрос к их главному… Да, скорее всего. Потом и нас поведут, видимо. Скорее всего, поодиночке. Не знаю уж, что наговорит Пистолетец, но ты говори только правду, это самое лучшее. На тебе в любом случае никакой вины нет.
– А… Нюра?… – сглотнул, опустив голову, Сашок.
– А что Нюра? Ты тут ни при чем. Она сама пришла, а мы – я и Пистолетец – позволили ей остаться. Ты же, как малолетка, права голоса не имел.
– Я не малолетка! – вскинулся Сашок.
– А кто ты? Старец беззубый?
– Мне уже восемнадцать!
– О! Тогда конечно! – попытался улыбнуться Глеб, но тут же стал серьезным. – И это хорошо, что тебе столько, если не врешь, конечно; выглядишь-то ты совсем еще юнцом… Но раз тебя сразу эти гады ползучие не убили, то тоже, значит, за ребенка не приняли. Но я-то сейчас о другом. Ты все равно из нас самый младший, вот и скажешь, что твое мнение никто из нас не слушал и не спрашивал. Понял?
Сашок неуверенно кивнул.
– Нет, ты мне нормально скажи: понял или нет?! – рыкнул мутант.
– Да понял я, понял…
– Вот то-то же. И обязательно скажи, что ты из Лузы!
– Да какая разница, откуда я, – буркнул Сашок. – Станут они разбираться!
– Если не станут – это одно. А вот если станут… Я что подумал: вот ты говоришь, тебе восемнадцать. Но выглядишь ты и правда моложе, не серчай уж. А когда храмовники ввели запрет на детей у «диких»?
Сашок пожал плечами.
– Вот и я не знаю, – вздохнул Глеб. – Но уже давно, это точно, иначе бы Нюру… – он скрипнул зубами и договаривать фразу не стал, перешел на главное: – И вот было это, скажем, лет семнадцать назад, а они тебя за шестнадцатилетнего примут.
