Евгений Лукин - Сталь разящая
— А может, и зря мы с вами дергаемся… — раздумчиво проговорил дядя Семен. — Если бы Иришка эта захотела (в смысле — персоналия ее), она бы нас еще три месяца назад вычислила. Сразу как только зеркало повесили… Вот вбили мы себе в голову, что мания у нее…
— Ты в этом сомневаешься? — буркнул Арчеда.
— Сомневаюсь, Леня, теперь уже сомневаюсь. Знаешь, что, мне кажется, ей было надо? На Васькино отражение посмотреть…
— Зачем?
— А ты прикинь самое простое: отомстила баба — и успокоилась. Решила жить дальше. Подалась на биржу. А там ей говорят: «Слышь, девонька! Да у тебя вон левая бровь поплыла… Это что за товарный вид такой? Нет, уж ты пойди сперва марафет наведи…» А как его наведешь, если оригинал твой полгода назад помер?.. Значит, что? Значит, надо найти Ваську, посмотреть на него, вспомнить, какая он сволочь, зарядиться старой ненавистью, а потом — можно уже и на биржу…
— Хм… — Леонид Витальевич и Василий прикинули. Такой расклад им нравился гораздо больше.
— А давайте‑ка по порядку! — оживившись, предложил Арчеда. — То зеркало, в котором она явилась Ваське, он разбил, так? Посещать другие зеркала в нынешнем своем виде она не имеет права… Иначе ее тут же выставят отсюда… м‑м… на природу… и обратно уже не примут ни при каких обстоятельствах…
— А кто выставлять будет? — с интересом спросил Егор.
Старшие отражения вроде как поперхнулись.
— Тихо ты! — шикнул Василий. — Разговорился…
Егорка моргал.
— Нет, ну правда… — понизив голос, с недоумением продолжил он. — Ментовки здесь нет…
— Помолчи, — сурово повелел дядя Семен и, почему‑то оглядевшись, тоже понизил голос: — Есть, Егорка, есть… Просто невидимая и никак не называется…
— Не понял! — простодушно признался Егор. — А откуда ты тогда знаешь, что есть?
Тяжелое лицо ветерана помрачнело, набрякло. Не иначе, что‑то припомнил.
— Потому что видел, как это бывает… — глухо промолвил он, помолчав. — Не приведи господь! Отчинит персоналия что‑нибудь этакое… серьезное… И — пиши пропало. Пять минут на то, чтобы попрощаться, а потом подхватывает ее — вроде как сквозняком — и выносит к лешему через биржу из зазеркалья. Иди вон в озере лягушек отражай… Так‑то вот, Егорушка…
Несколько секунд юное отражение сидело неподвижно. На лице — испуг.
— А… если она… в смысле, персоналия… сама не знала, что этого нельзя?
— Ну как это не знала! Тебя ж, когда в зеркало принимали, сразу обо всем предупредили, верно? Что можно, что нельзя… Вот и с остальными так же.
— А чего ж ты меня вчера… — Егор ошеломленно оглянулся на павильон. — В пустую коробку… да еще сквозь стену!..
— Сравнил! Это запрет административный… Ну влез ты в пустой павильон! Делов‑то! Кто тебя там с той стороны увидит? Ну, нарушил, ну, так что ж теперь? Распорядитель поругает — и только… А вот в отразиловку самовольно вломиться, да еще и в образе покойника — это ты уже, считай, высший запрет преступил… Высший! Чувствуешь разницу?
Егорка встал. Физиономия его была задумчива. Постоял — и направился к серой коробке павильона.
— Э, ты куда? — окликнул его дядя Семен.
— Сам же говоришь: поругает — и только, — не оборачиваясь, отозвался тот.
Оказавшись в пограничном зазеркалье, заглянул под стол, но отражения осколка там, естественно, уже не было. Надо полагать, вчера Василий в припадке трудолюбия выкинул его вместе с прочим мусором. Жаль…
Не обращая внимания на возмущенное шушуканье обслуги, Егор покинул павильон и, покопавшись в сваленной у входа груде неодушевленки, обнаружил искомое. Стеклянный ятаган заметно помутнел, однако выбирать было не из чего. Вернулся в отражение комнаты, хотел задернуть штору, но штора отсутствовала. Должно быть, отмокала в ванной. Тогда он просто пододвинул стул и, сев спиной к зеркалу, уставился в осколок. Потом вспомнил, что при этом еще нужно ругаться, — и негромко ругнулся.
Честно сказать, Егорушка не столько хотел подманить таким образом своего по жизни двойника, сколько надеялся снова увидеть женское лицо из зазеркалья‑2.
Зачем? А черт его знает, зачем! То ли окончательно убедиться: она или не она, — то ли просто так, из нездорового любопытства…
В осколке смутно отражалась его собственная физиономия и ничьей другой становиться не желала.
Наличие в зазеркалье ментовки, пусть даже незримой и безымянной, не на шутку встревожило Егора. Ментов он не любил уже в силу своего происхождения, и поэтому загадочная, гонимая персоналия Ирины Полупаловой стала ему теперь много ближе и симпатичнее.
…А ведь получается, что, если бледненькое рыжеватое отражение покойной выставят из зазеркалья‑1, то одновременно из зазеркалья‑2 выставят отражение его отражения, а из зазеркалья‑3 — отражение его отражения его отражения… и так далее. Интересно, куда? В предыдущее зазеркалье?.. Нет. Во‑первых, какой тогда смысл выставлять, а во‑вторых, они же все, эти миры, друг от друга изолированы! Дядя Семен вроде врать не станет… Проще уж предположить, что отражения естественного порядка тоже как бы слоистые. А то неувязка выходит: в зеркалах их — до чертовой матери, а в воде — всего одно?
Блин, так и свихнуться недолго… Егор опустил осколок и оглядел чистые, освобожденные от паутины углы. Там по‑прежнему злобно перешептывались.
— Слышь, братва… — искательно обратился он к сердитым невидимкам. — А стеклышко подновить никак нельзя?
Шушуканье смолкло. Обслуга всегда чувствует себя польщенной, когда с ней говорят на равных и тем более о чем‑то просят. Невидимая рука (или что там у них?) изъяла из Егоркиных пальцев зеркальный ятаганчик, повертела, покувыркала.
— Нет, ничего тут не сделаешь, — прозвучал наконец приговор. — Через пару дней совсем потускнеет. А там и вовсе растает…
— Специалисты вы хреновы! — с досадой бросил он, отбирая осколок.
— А там, между прочим, — прозвучал откуда‑то с потолка ликующий голосок, — распорядитель вернулся… Ох, и влетит сейчас кому‑то!
— Ага! Гони дальше! — пробормотал Егорка, но на всякий случай поспешил выбраться наружу, причем не через ту стенку, что была обращена к полураспавшемуся столу, за которым они обычно играли в карты, а через противоположную. В крайнем случае, можно будет соврать, что гулял вокруг павильона.
Однако зловредный пролетарий, кажется, сказал правду. По ту стороны коробки вовсю уже шла разборка. Из общего гама проплавился ядовитый тенорок Леонида Витальевича Арчеды:
— Я хочу знать в конце концов: есть у нас руководство или нет вообще? У меня вот создается такое впечатление, что нет…
Егор возблагодарил судьбу и, зашвырнув осколок подальше, устремился к месту событий.
— Можно подумать, я по личным делам отсутствовал! — героически отбивался незримый распорядитель. — Что ты себе вообще позволяешь, Леонид?
— Я бы даже осмелился предположить: по шкурным…
— Да дайте же договорить наконец!
— Действительно, Леня, одного только тебя и слышно, — недовольно произнес дядя Семен — и установилась относительная тишина.
— Значит, что мне удалось выяснить на бирже… — с трудом сосредоточившись, начал распорядитель — и тут же сорвался вновь: — Между прочим, это ты, Семен, на нас панику нагнал! Накрутил, напугал… Себя она не пожалеет, в павильон она прорвется!.. И я, дурак, купился: давай по аукалке трезвонить, всю округу зря перебулгачил… А эта самая Ирина, чтоб вы знали, Полупалова, уже три месяца как в списках на новые зеркала значится! В четырех очередях стоит! Мало того: она уже где‑то успела поработать — целый месяц! Отморозки так поступают, я вас спрашиваю!..
Персоналии переглянулись, лица их просветлели. Однако Василий хотел удостовериться во всем до конца:
— А чего ж она тогда в образе покойницы разгуливает?
— Да какое наше дело, в каком она образе разгуливает? И потом, прости, Василий, но на бирже принято показывать лучшую свою работу. Лучшую! Причем никого не интересует, жив этот человек или умер… Уж кто‑кто, а ты‑то, кажется, знать должен!
— И как же ты все это выяснил? — подозрительно спросил дядя Семен.
— По своим каналам!
— Ах, по своим…
— Это во‑первых, — сухим скрипучим голосом продолжал распорядитель, давая понять, что смута кончена и что впредь он ничего подобного допускать не намерен. — А во‑вторых, позвольте вас поздравить. Нашего полку прибыло — вернее, скоро прибудет. Считайте, что отныне труппа состоит из пяти персоналий. Пятая — Тамара Истрина.
Егорка тихо отошел в сторонку. Теперь ему было просто жалко рыженькую бледную Ирину. Потом он вспомнил, что в жизни она приходилась мачехой тому, кого он отражает, — и стало еще жальче. Остальные восприняли известие скорее с недоумением.
