Владимир Березин - Путевые знаки
Кролика мне не очень было жаль, но всё же он был одним из немногих, с кем я мог говорить о чём-то, кроме жратвы и быта. И теперь стало ясно, что в чёрную тьму тоннеля пролез маленький для всего человечества, но огромный для всех для нас пушной зверёк и, поводя носом, выбирает, с кого из нас он начнёт.
Пришло время убивать, и мне нужно собраться. Я лёг за стопку каменной плитки и выцелил медленно идущих к нам победителей. Вот как я изменился с момента начала путешествия. Плавно, как меня учили, я подвёл мушку к шее идущего вторым. Именно вторым, потому что первый обязательно обернётся на звук.
Так и вышло, и вторая пуля была для него. Но тут я немного не рассчитал, и она вошла чуть ниже, чем я хотел.
Вот я и убил человека, даже двух. Я думал, что буду долго прислушиваться к этим ощущениям внутри себя, к тому, как изменяется сознание после того, как впервые убиваешь. Но ничего я не почувствовал, кроме удовлетворения от точного попадания. Так я радовался, когда точно попадал в цель из рогатки. И тут то же самое, это были враги, мы сошлись в бою, и я их положил. А сейчас, может быть, положат меня и потом меня съедят тоннельные крысы, у которых не будет на шее розовой ленточки.
Я попал, попал, попал! И два тела создали помеху для наступающих, а это нам и было нужно. Вот только летуны, может, когда-то и поднимались в воздух, во что я не верил, но стреляли они отвратительно.
Стрелять в тоннелях всегда очень страшно – пули рикошетируют от ячеистых тюбингов, совершенно невозможно понять, откуда стреляют. И летуны били очередями, особенно не целясь. Воздух наполнился свистом пуль и треском крошащейся тюбинговой крепи. Страшно представить, что было бы, если бы тюбинги были чугунными.
Вот кировские были куда более страшными бойцами – хуже вооружёнными, отвратительно подготовленными, но удивительно бесстрашными. Летуны стреляли куда меньше, сразу распределив цели, но кировских всё же было куда больше.
Нормальный такой Сталинград происходил вокруг меня, и бойцы той стороны были в таких же коротких ватниках, что я видел на картинках в старых книгах. На правильной ли я стороне? И вообще, есть ли тут правильная сторона, вот это мне было совершенно непонятно. Ясно только одно: нужно увидеть отца, а там всё станет понятно.
Потом они двинули вперёд мотовоз, откуда в нашу сторону сразу же забил короткими очередями пулемёт. Тут, понятное дело, всё стало просто: кто кого подсветит первый, тот и выиграл. Яркий свет фар слепит, и ты превращаешься в жалкого зверька, мечущегося в луче прожектора.
Двум летунам, что выбежали вперёд, тут же разнесли их бестолковые головы. Я впервые видел, как разлетается человеческая голова. Как мяч с водой, который лопнул при ударе.
Тут кто-то из более или менее хладнокровных летунов ослепил мотовоз очередью по фарам.
А я пока прятался. «Спокойно, ещё спокойнее, я, конечно, уже не тот мальчик, что бредил об отсутствующем отце, но всё же это ваша кровавая бойня, а не моя кровавая бойня. Ну, бойня, но не надо уж увлекаться. „Всякая критика должна быть в меру“, как сказал начальник станции „Сокол“ на встрече со свинарями», – уговаривал я сам себя.
Но всё кончилось довольно быстро – летуны, наконец, застрелили машиниста чужого мотовоза, и, падая, тот нажал на реверс. Мотовоз пошёл понемногу обратно, и кировские побежали. То есть они как бы побежали, но в тоннеле сработали заложенные накануне осколочные мины, и те, кто бежал быстрее всех, уже веря в спасение, превратились в решето.
Летуны побежали по тоннелю на соединение со своими товарищами, среди которых был и мой отец, разумеется. Наконец я увидел отца издалека. Я смотрел в его спину, обтянутую форменным кителем гражданской авиации. Я узнал его сразу. Но вот он повернулся и, увидев его в профиль, я вдруг засомневался. Зачем это всё, вдруг это не он? Я всегда верил, что смогу найти отца. Отец был большой и красивый, так я думал о нём в детстве. Сейчас я понимаю, что он не был по-настоящему красив, рост был у него небольшой, но главное, он был очень умный. Ума ему было не занимать, и я не верил, что такой хитрый человек, как мой отец, может пропасть – даже в этом аду.
«Но нет, это обязательно он», – решил я наконец.
Ведь об этом я молил несколько лет тех богов, что были под рукой. Сбылись все мои мечты, но я не был счастлив, потому что то, что началось потом, было хуже войны.
Расправа над кировскими вершилась прямо в тоннеле, у незримой демаркационной линии между станциями, превращая врагов в путевые знаки для вероятных гостей. Я так понял, что место было выбрано именно в показательных целях. Для удобства пленных поставили на колени. Лётчик сам стрелял в затылок побеждённым. Я привык, что в подземных войнах пленных не берут, но в жизни такое видел впервые.
– Банг! – и новый пленный валился на сторону.
– Банг! – падал другой.
Но нет, это не мог быть он! Отец был хитрым, он любил розыгрыши, но никогда не был жестоким убийцей.
Я смотрел на предводителя в синем кителе с золотыми шевронами, и узнавание понемногу покидало меня, как отступает вода в море при отливе. Теперь он сидел на передней площадке трофейного мотовоза, свесив ноги, и курил какой-то невообразимый их местный самосад.
Нет, это был не он! И счастье заполнило меня. Нет, это не отец, и поиски мои снова будут казаться бесконечными. Нет, даже наверняка я ничего не найду, да только это лучше, чем иметь отца-людоеда.
Надо было уходить, но оказалось, что это не так просто. Я бежал на север по тоннелю, но успел дойти только до знака «Граница станции». Меня поймали там, и огромный сибиряк, с которым мы только что плечом к плечу дрались с кировскими, связал мне руки за спиной. Он ухмыльнулся: «Шаг вправо, шаг влево – попытка к бегству, прыжок на контактный рельс – провокация».
И меня погнали к Лётчику.
– А с этим что делать?
Лётчик недоумённо посмотрел на своего подручного.
– Ну, типа, новенький на волю хочет. Без спросу ушёл. Я объяснил, конечно, что от нас не уходят, но он…
– Пусть идёт, – и снова затянулся своей вонючей папиросой.
Нет, это был не он. Точно-точно.
И я пошёл в сторону «Балтийской» без всякой надежды встретить своих. Собственно, совершенно было непонятно, кто теперь для меня «свои». Владимир Павлович наверняка свалил, а уж в том, что Математик с Мирзо уже на пути к Москве, у меня не было никаких сомнений.
Да только на деле оказалось всё по-другому. Я увидел странный, еле угадываемый в темноте силуэт человека, выглядывавшего из сбойки. Это был Владимир Павлович, он помахал мне рукой. Математик со своим адъютантом пошли на разведку наклонного хода, а Владимир Павлович остался ждать меня в сбойке между тоннелями. Наши наниматели предложили было трогаться без меня. Я им действительно был не нужен, это Владимир Павлович был у нас железнодорожный спец, а моя лётная карьера кончилась, ни к чему я им был, разве что кинуть врагам под ноги, если нас кто-нибудь будет преследовать. «Вперёд! – кричал наш лысый математический друг. А я ему так: „А пошёл на…“, – и сам себе удивился, ведь я отвык ругаться за двадцать лет. Причём я-то знаю, что ругань просто не приводит ни к какому результату. Я понимал, о чём говорит Владимир Павлович. Бывают минуты усталости и напряжения, когда люди забывают обо всем, чему их научила цивилизация, и такая минута наступила у Владимира Павловича, хотя ни разу я не видел его раздражённым.
– Они ещё помахали у меня перед носом стволами, но я сказал: «Стреляйте! Наконец-то мне представился случай разбить вам нос, прежде чем меня пристрелят. Начинайте, слюнтяи поросячьи!»
Последние слова совершенно не вязались с видом Владимира Павловича, и я решил, что они откуда-то из его прошлой жизни. Мы как бы почуяли волю, словно двое слуг, что понемногу поняли слабые места господ.
Одним словом, Математик с Мирзо проглотили бунт на корабле и ждали меня, чтобы идти на Васильевский остров.
Мой товарищ замолчал, видимо, ожидая, что я расскажу. Но я, медля, сел прямо на бетон, придумывая ответ на понятный, но неозвученный вопрос. Но никто ничего не спрашивал. Владимир Павлович, видимо, догадался, что если я ничего не говорю, всё так плохо, что и рассказывать больно.
И он был прав. Как было написано в каком-то журнале, что я читал в детстве: «Лучше жевать, чем говорить». Эти слова вылетали на картинке у человека изо рта, и его выбор был ясен.
И, вспомнив этот рисунок, я произвёл осмотр консервов в мешках и в одной из них обнаружил банку с холодными бобами, перемешанными с большими кусками свинины. Я поманил Владимира Павловича и начал молча жрать. Ложка была с длинной ручкой, одна на двоих, и мы поочередно запускали её в кастрюлю. Я был совершенно убежден, что никогда в жизни не пробовал ничего лучше, и это тоже было по вкусу похоже на рассказ в одной из тех книг, что я читал в детстве.
– Мамой клянусь, – с полным ртом пробормотал я, – только тут стало понятно, что такое настоящая «большая жратва».
