Андрей Стерхов - Последний рубеж
Девушка подошла к нему сама. Преодолевая некоторую неловкость, кивнула на пустующий стул:
– Можно?
Харднетт обошел стол, снял со стула плащ и отодвинул:
– Прошу.
Устроившись, она горячо поблагодарила:
– Спасибо вам!
– За что? – спросил Харднетт, сделав невинные глаза.
– За то, что избавили меня от этих… – Она потеребила воздух холеными пальчиками, не зная, как окрестить пристававших к ней логоцомцев. – Ну, от этих… Ну, в общем, вы понимаете.
Харднетт кивнул и сказал:
– За честь.
– Они не вернутся?
– Полагаю, нет. Одного я окоротил. У другого – срочные дела.
– Это радует. Меня, кстати, зовут Эльвира. А вас?
– Меня? – переспросил Харднетт, чтоб оттянуть ответ, и соврал: – Меня – Влад.
– Приятно познакомиться.
– Мне тоже. Что-нибудь заказать?
– Если можно, «Два Дэ».
– Можно.
Харднетт подозвал гарсона и сделал заказ: порцию коктейля «Девочка Дрянь» для нее и еще одно пиво для себя.
– А вы здесь часто бываете? – спросила Эльвира, доставая сигарету.
Харднетт чиркнул зажигалкой:
– Реже, чем хотел бы.
– Ясно… – Она прикурила от его огонька. – А вы, Влад, наверное, полицейский, да?
Пришла пора улыбнуться, что полковник незамедлительно и сделал.
– С чего это вы взяли, что я коп?
Она пожала плечами:
– Да так… Деретесь здорово.
– Нет, Эльвира, я не полицейский. Увы, или, если вам угодно, слава богу. Скучаю тут неподалеку в одной незамысловатой конторе. Отслеживаю день-деньской биржевые котировки, анализирую в офисной тиши пробегающие мимо фьючерсы, хеджирую риски… Впрочем, все это неважно. И главное – неинтересно. А то, что дерусь… Тут просто. Рос на улице.
– Ясно.
– А вы, похоже, приезжая?
– Заметно?
– Есть немного.
– Из-за того, что я такая вот такая? – Эльвира попыталась жестом передать тот образ, какой, по ее мнению, складывается у других, когда они ее видят. Жест получился очень красноречивым, но по существу – неточным.
Харднетт разубеждать ее не стал. Промолчал.
– Да, я не местная, – не дождавшись ответа, призналась Эльвира и к удивлению Харднетта стала «исповедоваться»: – Я из Сити. Искусствовед. Работаю консультантом в частной галерее. А еще колонку веду по арт-искусству в «Вечерней Газете». Здесь как раз по заданию редакции.
Она протянула висящую на шее карточку аккредитации, и Харднетт, перегнувшись через стол, прочел сквозь ламинирующую пленку:
Международная конференция «Значение красочной поверхности в живописи абстрактного гуманиста Марка Ротко. К триста тридцатой годовщине со дня рождения».
ПРЕССА
Эльвира Райт
«Вечерняя Газета Сити»
– Марк Ротко? – не поверил Харднетт. – Это тот парень, чьи полотна на художественных аукционах бьют рекорды цен?
Девушку сразила его осведомленность:
– Вы в курсе?!
– Имеющий уши… Когда, Эльвира, озвучиваются невероятные суммы, трудно быть не в курсе. Ушки сами на макушке сбегаются. Согласитесь, когда говорят «Ротко», мы слышим «деньги».
– Да, вы правы, Влад. Что есть, то есть. Ротко сейчас в цене. В большой цене.
Харднетт, выражая скорее удивление, чем осуждение, покачал головой:
– Боже, и за что люди выкладывают такие деньжищи?
– Как это за что?! За это… – Эльвира, словно кистью, изобразила сигаретой некую замысловатую геометрическую фигуру. – За абстрактный гуманизм.
Харднетт поморщился.
– Вам не нравится абстракционизм? – заметив его реакцию, спросила девушка.
– Скажем так, прежде всего мне не по нраву сам этот путаный термин.
– «Абстрактный гуманизм»?
– Ну да.
– Отчего же?
Полковник покрутил пивной бокал по часовой стрелке и, не отрываясь от метаморфоз, произошедших с пеной, попытался объяснить.
– Если твой гуманизм абстрактен, то какой же ты тогда гуманист? – Задав этот не требующий ответа вопрос, Харднетт стал крутить бокал в обратную сторону. – А если твоя отстраненность столь человеколюбива, какой тогда ты, к бесу, абстракционист? Не понимаю я всего этого. Искренне не понимаю. – Он поднял глаза на девушку и признался: – А, в общем-то, вы угадали. Не по душе мне все эти бессмысленные мазки и пятна. Они напоминают мне кляксы Роршаха, которыми пользуются психологи. Бррр! Бред. По мне, уж лучше вот так. – И полковник кивком показал на полотна, украшающие стены. – Пусть непрофессионально и коряво, зато с любовью.
– Каждому свое, – даже не пытаясь вступать в дискуссию, философски заметила Эльвира.
– Это конечно, – согласился Харднетт. – Но все же не укладывается в голове, как может называться искусством отсутствие одновременно и формы и содержания. Искусство – это… Это, прежде всего, отношение автора к выбранному объекту, выраженное через воссоздание автором данного объекта. Единство содержания и формы. Желательно – гармоничное. Ведь так, Эльвира? Или нет? Или я в силу своего дилетантства что-то путаю?
– А вы забавный.
– И все же?
Теперь уже девушка кивнула в сторону одной из висящих на стенах работ и спросила:
– Где здесь отношение автора к объекту?
– Нет здесь отношения, – легко согласился Харднетт. – Отсутствует. Может, и есть оно у автора, и скорее всего, есть, но он не смог его выразить. За неимением таланта. Потому это, конечно, тоже никакое не искусство. Но тут хоть объект в наличии. У абстракционистов и того нет.
– Допустим, они выражают свое отношение к отсутствующему объекту. Или даже – к отсутствию объекта. Что вы на это скажете?
– Игра все это, – не принял полковник всерьез подобные утверждения.
– Игра, – не стала спорить Эльвира, лишь добавила: – Азартная.
– И рискованная.
– В чем риск?
– Как в чем? – Харднетт пожал плечами. – Объяснить?
– Ну да, конечно, – кивнула девушка. – Если не затруднит.
– Не затруднит. – Полковник глотнул пива, вытер губы салфеткой и пустился в рассуждения: – Вот смотрите, Эльвира. Некто, пожелавший остаться неизвестным, заплатил на последних торгах аукциона Сотбис сорок миллиардов талеров за работу Марка Ротко под названием «Шафранная полоса». Так, кажется, она называлась?
– Ну-у… – Девушка сделала последнюю затяжку и вдавила окурок в дно глиняной пепельницы. – Так.
– Вот. Спрашивается, что купил этот состоятельный аноним?
– Как что? – не поняла Эльвира. – Картину «Шафранная полоса».
– Глупость говорите, дорогая моя.
– Не понимаю…
– Он купил не картину, он купил зависть к себе многих миллионов сограждан. Вникаете? Просто зависть. Черную зависть, а не «Шафранную полосу».
– А зачем ему зависть? – откровенно удивилась Эльвира.
– На хлеб намазывать, – ухмыльнулся Харднетт. – Или для самоутверждения. Я продолжу мысль?
– Да-да.
– Так вот. Черное это чувство зиждется исключительно на вере тех самых многих миллионов обывателей в то, что картина «Шафранная полоса» действительно стоит сорок миллиардов талеров. А представьте, что они в одночасье перестанут в это верить. Возможно такое? Легко. Сколько тогда будет стоить эта самая «Шафранная полоса»? Как думаете?
– Не знаю.
– Нисколько, Эльвира. Ноль талеров и ноль сантимов. – Полковник показал пальцами эти нули. – Ноль и ноль. Вот в чем риск игры.
– Погодите, Влад, но что может заставить всех и сразу отказаться от подобной веры?
– Да что угодно. Не знаю… – Харднетт пожал плечами. – Самый малый пустяк. Люди за свою многовековую историю массово отказывались от веры и в более значительные вещи, чем какие-то сорок миллиардов федеральных талеров за кусок серой дерюги, перечеркнутый дешевой краской шафранного цвета. Бывало. И не раз. Впрочем, зачем я это вам рассказываю? Вы сами все прекрасно знаете. Не так ли?
Эльвира улыбнулась:
– Нет, Влад, все же вы очень забавный. Очень.
– Находите?
– То вы говорите про сорок миллиардов – «такие деньжищи», то уничижительно обзываете их же «какими-то».
Харднетт вымученно усмехнулся и всплеснул руками: мол, что поделать, если я такой вот. А вслух произнес:
– Все в мире человека относительно, а сам человек противоречив.
Эльвира тут же зацепилась за эту проходную мысль.
– Вы, Влад, на самом деле считаете, что все на свете относительно? – лукаво прищурившись, спросила она. – Вы не верите в Абсолют?
– В ту штуку, которая незыблема, окончательна и служит эвфемизмом понятию «Бог»? – уточнил Харднетт.
– Ну да, в то, что так незыблемо и окончательно.
– Окончательно, как «Черный квадрат» Малевича?
– Как…
Харднетту порядком надоело тянуть пустой разговор, но прервать его на полуслове, встать и спастись бегством, было бы с профессиональной точки зрения низшим пилотажем, а с человеческой – просто нетактично. Поэтому он через силу продолжил светскую болтовню:
