Сергей Лукьяненко - Застава
Пока мы с Хмелем неторопливо шли к министерству по осеннему парку, я обдумывал эту мысль. Но никаких особых грехов за нами не числилось. Отчитывались вовремя, трофеи сдавали… ну, в достаточной мере сдавали. Когда сверху шла команда, участвовали в спецоперациях. Вот полгода назад, к примеру, нас привлекли к поимке троицы контрабандистов – переполох тогда был изрядный, из регионального центра даже пригнали патрульный дирижабль. Странная, конечно, история вышла. Все трое, по ориентировке, были проводниками – но даже когда мы их обложили и зажали в рощице (той самой, с которой я начал знакомство с Центрумом), на Землю они не ушли. Несколько раз открывали врата – но остались у нас. Может, их караулил кто-то на Земле, в точке входа? Кончилось все, впрочем, без крови и смертоубийств – одна из контрабандистов, красивая молодая девчонка, оказалась двойным агентом и сдала своих же товарищей. При них, кстати, даже товара не оказалось, видимо, они были чем-то ценны сами по себе…
Нет, ничего предосудительного мы не делали.
Я вздохнул и бросил гадать на кофейной гуще. Посмотрел на часы. Если господин Гольм не изменил своих привычек, то мы сейчас попробуем кое-что прояснить…
Парк возле министерства был красив. В Антарии вообще любят парки – в лишенном нормальных лесов Клондале к деревьям отношение очень бережное. Парки вроде как ухожены, окультурены, временами выглядят почти дикими, но на самом деле за ними тщательно ухаживают. И все парки, даже маленький сквер возле резиденции премьер-министра, открыты для общего посещения. Там могут гулять рядом важные чиновники, богатые промышленники, стайки детей из дорогих школ под присмотром воспитателей – и работяги в поношенной одежде, откровенные бродяги и нищие, те же дети, но в школу ни дня не ходившие, а вкалывающие где-нибудь на заводе, на линии по сборке тонких механизмов. Это у клондальцев принципиальный пунктик, хотя в обычной жизни социальное расслоение у них огромное.
– Люблю осень, – сказал я.
Хмель пожал плечами.
– Ну… такую и в таком месте, – уточнил я.
Хмель согласно кивнул.
Осень была «пушкинская». Деревья, большей частью знакомые, такие же, как на Земле, оделись в золото и медь. Листья только начали облетать, покрыли траву разноцветной мозаикой, но деревья пока оставались в осеннем убранстве. Зима в Клондале теплая, климат Центрума вообще гораздо теплее – снег можно встретить только в горах, но месяц-другой серого неба и температуры чуть выше нуля все-таки будет. А пока – самое лучшее время года. Тишина, покой, запах увядающей листвы… время раздумий о жизни и смерти, время построения планов и подведения итогов… что плохое может случиться такой золотой осенью?
Советник Орвин Гольм, ответственный за контакты МИМа с Пограничным корпусом, тоже любил осень. Про Пушкина он вряд ли что-либо слышал, Гольм был человеком серьезным, беллетристикой интересовался только по долгу службы, а в Клондале хорошо продавались иронические детективы и любовные истории. Гольм вообще не любил, не читал и не понимал стихов. Но в этом невысоком сухоньком человеке все-таки было что-то поэтическое – ибо осенью он обожал после обеда сесть в парке и тихо выкурить сигару, глядя на падающие листья и прочее «тихое природы увяданье». За долгие годы службы в министерстве Гольм запомнил в лицо всех местных завсегдатаев. Прогуливающимся старикам он едва заметно, но уважительно кивал, при появлении старушек и пожилых парочек вставал со скамейки и вежливо приподнимал шляпу, детям (из числа тихих и воспитанных) ласково улыбался, с ровесниками обменивался доброжелательными взглядами, при появлении молодых девушек привставал, хотя и не делал никаких жестов, которые можно было бы истолковать как попытку знакомства.
Господин Гольм был несколько старомоден.
Следствием все той же старомодности была его консервативность в одежде, всем известная порядочность и строжайшая пунктуальность. Обед Гольма занимал ровно восемнадцать минут, после чего он промакивал губы салфеткой, ей же обтирал руки, тщательно расчесывал бородку специальной расческой из оленьего рога, спускался с третьего этажа министерства, где располагалась столовая для сотрудников, по пути отправив салфетку в ящик для сбора макулатуры (бумага в Клондале была недешева), и через семь минут садился на свою любимую скамейку в парке. (Говорят, однажды скамейка оказалась занята влюбленными. Гольму потребовалось десять секунд неподвижно простоять возле скамейки, чтобы парочка поняла всю неуместность своего поведения и ретировалась.) На то, чтобы выкурить сигару, у Гольма оставалось ровно двадцать восемь минут, после чего он отправлялся обратно. Ритуал нарушался только в сильный дождь, но дожди в Антарии шли редко.
Вот и сейчас Гольм подошел к лавочке ровно в два часа двадцать пять минут. Сел на отполированные его же брюками доски, зажал тросточку между колен, достал часы и глянул на них – порядка ради. Модные наручные часы Гольм не то чтобы не уважал… просто не любил. Все было в порядке. Гольм спрятал часы, достал сигару и гильотинку, отрубил сигаре кончик, понюхал табак, достал спички. В этом вопросе, кстати, он не был старомоден, Центрум не знал зажигалок в принципе – у иномирных газовых разлагался пластиковый корпус, для металлических бензиновых больше не было в природе бензина.
Прикурить он не успел – я подошел к скамейке, поклонился и сел рядом. С другой стороны уселся Хмель. Не то чтобы я жаждал испортить Гольму послеобеденный отдых с сигарой, наоборот. Раскуривать сигару – дело долгое, не терпящее суеты и посторонних разговоров. А времени у нас было мало.
– Доброго дня, господин Гольм, – сказал я.
Советник удивленно посмотрел на меня. Потом на Хмеля, кивнувшего ему. Потом снова на меня. Нахмурился.
– Господин… э… Ударник?
Учитывая, что виделись мы всего два раза, причем мельком, а пограничников в Клондале немало, память Гольма надо было признать хорошей. Впрочем, был и другой вариант – он совсем недавно просматривал папку с личными делами состава шестнадцатой заставы.
– Очень приятно, что вы меня помните, – кивнул я. – Господин Гольм, простите, что нарушаю вашу краткую сиесту.
Гольм, на мой взгляд, вел себя странно для человека, который был причастен к разгрому заставы. Он не испугался, не начал угрожать, не пытался убежать (конечно, оружия мы в город с собой не брали, но вряд ли у немолодого и неспортивного чиновника был шанс от нас скрыться). Он выглядел слегка смущенным и сильно огорченным – причем огорчение относилось не к судьбе наших товарищей или нашему появлению, а к нераскуренной сигаре. С явным сожалением спрятав ее в футляр и убрав в карман пиджака, Гольм вздохнул и произнес:
