Николай Полунин - Харон
Часовые убрали мечи в ножны, чтобы отобранные могли приблизиться и подняться. А у конвоиров произошла заминка. Они сошлись, принялись совещаться.
— Шевелись, пятнистая немочь, решайте, кого берете, кого нет!
С макушки до пяток Харона пронизал знакомый зуд, очертания предметов слегка поплыли. Ладья почуяла своего кормчего.
— Смотрите, — проговорил удивленно Антон, — так и написано — Ладья.
— Для таких, как ты, и написано. Чтоб не перепутали.
— А вы хотели бы, чтобы тут было написано «доски»? — отозвался Врач с раздражением. Он обнимал плечи смуглой дамы, стоявшей безучастно, бросив по бокам руки, как плети.
— Нет, нет! — продолжал воодушевившийся Антон. — Помните, я говорил с самого начала, мы зачем-то очень нужны там, куда нас отправляют, куда перевозят. Не в Хароне же, право, дело, он просто лодочник. В особом смысле, разумеется. Кому мы нужны? Зачем? На наши вопросы мы вряд ли найдем ответы здесь, на этом берегу, но я убежден: Ладьи — это еще не конец…
Харон очень внимательно посмотрел на него. Врач сказал:
— Один эмбрион говорит другому: «Вы знаете, коллега, я тут долго и обстоятельно размышлял и пришел к выводу, что роды — это еще не конец!» А тот ему отвечает: «Ты, — говорит, — совсем трехнулся. Ну подумай своей головой бестолковой, ведь оттуда сюда обратно еще никто не возвращался!» Так что все убеждения наши… — Врач махнул свободной рукой и отошел с женщиной.
— А вы как думаете? — Антон спросил Листопада, который покорно стоял, прижимаясь плечом к гранитной твердости локтя Перевозчика.
— Обложил бы ты его, парень, да леща двинул бы хорошего, — посоветовал Харон. — Что ему все чего-то больше всех надо? Ведь последний раз видитесь, случая уже не будет.
— Я думаю, что Локо и Псих просто сговорились, — сказал Листопад.
— Ты сомневался?
Внутренний зуд, гул, как отголосок неразборчивого эха, утвердился в Перевозчике и занял полагающееся место. Теперь он будет только нарастать, вплоть до самых последних нестерпимых аккордов, финального крещендо, но и тогда останется непонятным, ошеломляющим, чужим.
Но до этого еще далеко. «Как до Того берега», — позволил себе усмехнуться Харон.
— Не знаю, не знаю, не уверен, — глубокомысленно протянул Клетчатый Антон, — они безусловно владеют какой-то информацией, и в том, что говорят, я вижу смысл…
— Вон он готов тебе выдать информацию. Видь свой смысл на здоровье. Без тебя погано.
— Вот это правильно, Только больно ты, парень, тих. Неужели боишься? Тебе что было сказано — не дрейфь!
Псих, задрав бледную мордочку — он вообще был хлипковатый, — продекламировал:
Там, бесцельно блуждая по полям асфодела,
Не касаюсь стеблей и цветов бледно-желтых.
Над страною печали тоскливая нота
Через черную Реку меня призывает
Просто на берег выйти…
— Ну-ка повтори, повтори!
Харон потянулся к Психу, желая приблизить, но явились договорившиеся наконец сами с собой танаты. Все завертелось.
Псих, Антон и другие, кому суждено в этот раз остаться, были отправлены в толпу. Туда же, после того как от него оторвали судорожно цепляющуюся смуглянку в ее красивой кофте, последовал и Врач. Харон, хмыкнув про себя, отметил, что танаты не привнесли ничего нового в уже произведенное пифией разделение. Отъезжающие потянулись по сходням наверх, с Хароном остался один Листопад. С неизвестно откуда взявшейся надеждой непонятно на что он старался поймать взгляд глубоких черных глаз Перевозчика.
— Можешь отчаливать, Харон, наше дело сделано. Харон ждал.
Танат копался в складках своей хламиды, доставал затертый кожаный мешочек, развязывал его. Харон ждал.
Овальный, в половину обыкновенной ладони, зелено-голубой прозрачный кристалл появился из поясного кошеля таната. Пятнистые пальцы положили его в подставленную черную, в резких морщинах руку. На ней он выглядел камушком, просто красивой речной галькой. Танат прикасался к нему благоговейно…
Небрежно спрятав зеленый камень к себе в пояс, Харон поманил таната и показал ему два поднятых указательных пальца. Медленно свел руки и, подержав палец к пальцу, продолжил движение левого направо, а правого налево. Как обмен заложниками на границе. Видя исказившуюся злобой физиономию, довольно осклабился.
— Мы так и думали, — не скрывая охватившей его ненависти, проговорил танат. — Мы так и предполагали, что на отплытии ты что-нибудь учинишь. Это в твоем стиле, Перевозчик.
«А как же, — подумал, но не сказал Харон. — Но при чем здесь я? Просто делаю, как сказано. Негоже не исполнять предсказание».
Он повторил жест. И на всякий случай похлопал по поясу с камнем.
— Будь по-твоему, Перевозчик, мы подчинимся. Пользуйся своим правом. Остается, как мы понимаем, этот. (Листопад очумело завертел головой.) Кто тебе нужен оттуда? Но не думай, что тебе так забудется…
«Есть вещи поглавней моего и твоего права, пятнистый. Не прикидывайся, что ты о них ничего не знаешь».
Он дернул Листопада за вихор с выстригом, толкнул кулаком в грудь.
— Уноси подошвы, не то передумаю. — Танату, когда парень отошел на негнущихся ногах: — Все равно, кого зацепите. Хотя… — У Харона мелькнула еще одна шкодливая мысль, и улыбка коснулась страшноватого лица.
Уже взойдя на борт и поднявшись на помост кормчего, единственное возвышение над палубой, с той же мертвенной улыбкой он наблюдал, как танаты сперва окружают, ловят — тот выказал отменную прыть, — а затем, вылущив из попавших в кольцо других, гонят к сходням того, кого Харон им назвал.
Клетчатый с закаченными глазами взлетел по сходням пулей, и в тот же миг они заскрипели, оторвались от причального настила, задрались в горизонталь и, визжа от трения, поползли внутрь, под палубу.
Перевозчик дотронулся до исполинского румпеля, заранее приготовясь к тому, что последует за касанием. Невидимая и неслышимая молния пробила его тело насквозь. Перетерпев этот первый миг, он обхватил обточенный брус, слился с ним, чтобы уже не отрываться до самого конца рейса. «До окончания работы, — подумал он. — И я даже не имею права сказать «поехали!» или, как полагалось бы, «пошли». Нет, мы именно «поплыли»…»
Лепесток руля шевельнулся, как широкий плавник, повинуясь на диво легкому ходу румпеля. Ладья тяжко вздохнула и отошла. Весла лягут на воду, когда неспешное течение отнесет огромную лодку Перевозчика ниже лагеря.
Парень в драном комбинезоне и тот, кто назвался в палатке Локо врачом, не ушли вместе с постепенно разбредшейся с пристани толпой, задержались на причале. Они смотрели, как тает, сливаясь с черной поверхностью не знающей бурь Реки, высокая корма судна.
— Кто она тебе? — спросил Листопад. Поправился: — Была тебе. Жена?
— Ему она была жена, — Врач указал на удаляющуюся Ладью.
— Кому?! Перевозчику, что ль?
— Дурак. Антону, которого Харон вместо тебя взял. Почему тебя оставил, а его взял, как думаешь?
— Ага, — соображал Листопад. Неуверенно ухмыльнулся. — Узнает Тоша-Тотоша, кому он там так сильно нужен. Мы лучше погодим.
— Думаешь, лучше? Мучиться неизвестностью так приятно?
— Как кто, я не особо мучаюсь.
— Ты не ответил на вопрос.
— Понятия не имею, чего он меня оставил, а его взял. Слушай, слушай, Врач! Ему танат чего-то такое передал блестящее под самый конец. Вроде зелененькое чего-то такое, не рассмотрел я как следует.
— Ты не подмечал, что танаты с ним каким-то образом могут общаться? Что с ними он, в отличие от тебя или меня, разговаривает?
Листопад наморщил лоб, припоминая.
— А точно! Я с ним подходил сюда до погрузки… Слушай, как ты догадался? Ты вообще кто, откуда? Знакомиться давай, раз так.
— Догадался… Наблюдал, приглядывался, делал выводы. Что же, считай, проводили. Двигаем отсюда.
— Куда? К Локо? Чего это за имя, откуда взялось?
— «Локо» — по-испански «дурачок», «слабоумный».
— Это Локо-то? А по-испански — с какого потолка свалилось?
— Вот и я говорю, сам себе небось выдумал. Что
знал. Как и все остальное. Не туда мы пойдем. Расскажете, что вы там с Гастролером напланировали. — Во даешь, и это знаешь!
…Двадцать пар длинных весел вознеслись над обоими бортами и замерли на мгновение в верхней точке подъема. Медленно и плавно опустились они в черные воды. Ладья вновь тяжело вздохнула, прибавила ход, выворачивая поперек течения.
Курс выбирал и держал не Харон. Он лишь послушно вел румпель, тянул его, выглаженный ладонями и локтями предыдущих Харонов. Отчасти, быть может, уже и его собственными, потому что на всех Ладьях, где ему довелось побывать, румпель был одним и тем же, переносясь с судна на судно путями и способами, о которых не хотелось думать. Включившись в неспешный ход Ладьи, Перевозчик становился частью ее неведомого устройства, винтиком, зубчатым колесиком механизма, прекращал быть самим собой.
