Сьюзен Коллинз - Воспламенение
Я откидываю одеяло и вдыхаю холодный воздух, просочившийся сквозь окна.
Прим, Рута… Разве они не главная причина, по которой я должна бороться? Потому что то, что сделали с ними, так неправильно, так не оправдываемо, так ужасно, что нет никакого другого выбора? Потому что никто не имеет права обращаться с ними так, как с ними обращались?
Да. Эта та вещь, которую я должна вспоминать, когда меня захватывает страх. Все, что я сделаю, независимо от того, что им всем придется вынести, будет ради них. Слишком поздно, чтобы помочь Руте, но, возможно, не так поздно для тех пяти маленьких личиков, которые смотрели на меня на площади Дистрикта-11. Не так поздно для Рори, Вика и Пози. Не так поздно для Прим.
Гейл был прав. Если у людей есть храбрость, они могут воспользоваться возможностью. Он также был прав, что с тех пор, как я привела это все в движение, я могу сделать так много. Хотя пока я не знаю, что именно. Но решение не сбегать — это уже первый шаг.
Я принимаю душ, и сегодня моя голова забита не планом выживания в лесах, а тем, как они смогли организовать то восстание в Дистрикте-8. Так много людей так четко действовало против Капитолия. Это было запланировано заранее или просто вспыхнуло после долгих лет ненависти и обиды? Как мы можем устроить это здесь? Присоединятся люди Дистрикта-12 к нам или попрячутся за своими дверями? Вчера площадь так быстро опустела после побоев Гейла. Но не потому ли это, что мы ощущаем себя настолько бессильными и не имеющими ни малейшего понятия, что можно сделать? Мы нуждаемся в том, чтобы нас направили и убедили, что это все возможно. Может быть, я и была катализатором для восстания, но лидером должен быть кто-то с убеждениями, и я едва ли подхожу на эту роль. Кто-то с безграничной храбростью, а я все еще усиленно работаю над поисками своей. Кто-то с понятными и убедительными словами, а не столь косноязычный, как я.
Слова. Я думаю о словах и думаю о Пите. Как люди принимают все, что он говорит. Держу пари, он мог бы привести толпу в действие, если бы захотел. Нашел бы, что нужно сказать. Но я уверена, что эта мысль никогда не приходила ему в голову.
Внизу я нахожу маму и Прим, ухаживающих за Гейлом. Взглянув на его лицо, я понимаю, что лекарство закончило свое действие. Я снова хочу начать ругаться, но стараюсь держать свой голос спокойным:
— Разве ты не можешь сделать ему еще укол?
— Я сделаю, когда это будет необходимо. Мы решили сначала попробовать снежное пальто, — говорит мама. Она убрала бинты. Можно фактически видеть, что от его спины исходит высокая температура. Она кладет чистую ткань на его воспаленную кожу и кивает Прим.
Прим подходит, неся нечто, выглядящее как большая миска со снегом. Но оно бледно-зеленое и выделяет сладкий, чистый запах. Она тщательно начинает выкладывать это на ткань. Я могу почти слышать шипение истерзанной кожи Гейла, получающей снежную микстуру. Он, недоумевая, на мгновение приоткрывает глаза, а затем издает звук облегчения.
— Повезло, что у нас есть снег, — говорит мама.
Я думаю, на что это похоже — оправляться от порки в разгар лета с обжигающим воздухом вокруг и теплой водой из крана.
— А что вы делали в теплые месяцы? — спрашиваю я.
Между бровями у мамы появляется морщинка, потому что она хмурится.
— Старались отгонять мух.
От этой мысли мой желудок сжимается. Мама кладет в носовой платок немного лекарства, и я прикладываю его к своей щеке. Боль уходит мгновенно. Это из-за холода от снега, безусловно, но травы, которые добавила мама, тоже замораживают.
— О, это замечательно! Почему вы не сделали это для него прошлой ночью?
— Сначала нужно было, чтобы раны перестали кровоточить, — отвечает она.
Я не знаю, что это все на самом деле значит, но раз это работает, кто я такая, чтобы спорить с ней? Она знает, что делает, моя мама. Я чувствую острую боль от раскаяния за те ужасные вещи, которые я прокричала ей вчера, пока Хеймитч и Пит тащили меня из кухни.
— Прости, что я накричала на тебя вчера.
— Я слышала вещи и похуже, — говорит она. — Ты видела, какими бывают люди, когда кто-то, кого они любят, страдает от боли.
Кто-то, кого они любят. Слова замораживают мой язык, так, будто он покрыт снежным пальто. Конечно, я люблю Гейла. Но какую любовь она имеет в виду? Что я имею в виду, когда говорю, что люблю Гейла? Я не знаю. Я действительно поцеловала его вчера ночью, в тот момент, кода эмоции переполняли меня. Но я уверена, что он не помнит это. Или помнит? Я надеюсь, нет. Если все-таки помнит, все станет еще сложнее, и я действительно не могу думать о поцелуях, когда я собираюсь начинать восстание.
— Где Пит? — интересуюсь я.
— Он пошел к себе, когда услышал, что ты проснулась. Не хотел оставлять свой дом без присмотра во время бури, — говорит мама.
— Он нормально добрался? — спрашиваю я. В такую метель можно заблудиться и за несколько ярдов и блуждать до потери пульса.
— Почему бы тебе не позвонить ему и не узнать? — говорит мама.
Я вхожу в кабинет, комнату, которую я в основном избегала с той встречи с президентом, и набираю номер Пита. После нескольких гудков он отвечает.
— Привет. Я просто хотела убедиться, что ты вернулся домой, — говорю я.
— Китнисс, я живу через три дома от тебя, — произносит он.
— Я знаю, но из-за этой погоды и всего… — отвечаю я.
— Ладно, со мной все в порядке. Спасибо за проверку. — Длинная пауза. — Как Гейл?
— Лучше. Мама и Прим сделали ему пальто из снега, — говорю я.
— А твое лицо? — спрашивает он.
— У меня тоже некоторое улучшение, — отвечаю я. — Ты видел Хеймитча сегодня?
— Я заскочил к нему. Мертвецки пьян. Но я разжег ему камин и оставил немного хлеба, — говорит он.
— Я хотела поговорить… С вами обоими, — я не решаюсь добавить ничего большего по телефону, который, без сомнения, прослушивается.
— Вероятно, придется подождать, пока погода не успокоится, — говорит он. — Все равно до этого ничего важно не произойдет.
— Да, ничего важного, — соглашаюсь я.
Уходит два дня на то, чтобы буря улеглась, оставив нас с сугробами, выше человеческого роста. Через день после этого дорога из Деревни Победителей до площади была очищена. Все это время я проводила в основном, ухаживая за Гейлом, прикладывая снежное лекарство себе на щеку и пытаясь вспомнить все, что я знала о восстании в Восьмом, надеясь, что это нам поможет. Опухоль на моем лице потихоньку спала, оставив меня с зудом от заживающих ран и с огромным синяком под глазом.
Мы приводим в себя Хеймитча и тащим его с собой на улицу. Он жалуется, но не так, как обычно. Все мы знаем, что должны обсудить то, что случилось, в месте, не столь опасном, как наши дома в Деревне Победителей. На самом деле, мы ждем, пока деревня не останется далеко позади, чтобы даже просто начать говорить. Я провожу это время, изучая десятифутовые стены снега, накопившиеся с обеих сторон узкой очищенной дорожки, задаваясь вопросом, не обрушаться ли они на нас..[14]
Наконец Хеймитч нарушает тишину.
— Итак, значит, мы все сбегаем в великую неизвестность, так? — спрашивает он меня.
— Нет, — говорю я. — Уже нет.
— Увидела все недостатки своего плана, солнышко? — говорит он. — Есть новые идеи?
— Я хочу начать восстание, — отвечаю я.
Хеймитч просто смеется. Этот смех тревожит меня. Он означает, что Хеймитч даже не может принять меня всерьез.
— Так, а я хочу выпить. Как тебе идея?
— Тогда каков твой план? — выплевываю я.
— Мой план в том, чтобы убедиться, что все просто идеально для вашей свадьбы, — отвечает Хеймитч. — Я позвонил и перенес фотосессию, особо не вдаваясь в детали.
— У тебя даже телефона нет, — говорю я.
— Эффи установила его, — произносит он. — Ты знаешь, что она спросила меня, когда я бы хотел отдать тебя? Я ответил, что чем скорее, тем лучше.
— Хеймитч. — Я могу слышать нотки мольбы в своем голосе.
— Китнисс, — передразнивает он меня. — Это не сработает.
Мы замолкаем, потому что группа мужчин с лопатами проходят мимо нас, сворачивая в сторону Деревни Победителей. Возможно, они смогут сделать что-нибудь с этими десятифутовыми стенами. И, к тому времени, когда они становятся вне пределов слышимости, площадь уже совсем рядом. Мы выходим на нее и одновременно останавливаемся.
Ничего важного не случилось во время бури. В это мы с Питом были правы. Но, похоже, в остальном — нет. Площадь была изменена. Огромный плакат со знаком Панема свисает с крыши Дома Правосудия. Миротворцы в своих первозданно белых униформах несут вахту на чистых булыжниках. Несколько стоят вдоль крыш с автоматами. Но наиболее пугающее изменение — линия новых сооружений, находящаяся в центре площади: официальный помост для порки, несколько острогов и виселиц.
