Сьюзен Коллинз - Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница
– Вот так вот, – подытоживает Пит, сгребая буханки обратно в корзину.
– Ты много знаешь, – говорю я.
– Только о хлебе, – возражает он. – Ладно, теперь засмейся, будто я сказал что-то смешное.
Мы оба прыскаем от смеха, довольно убедительно, и словно бы не замечаем, как остальные на нас глазеют.
– Отлично, а сейчас я продолжаю мило улыбаться, а ты что-нибудь говори, – продолжает Пит.
Эта так называемая дружба изматывает будь здоров. Тем более что с тех пор как в тот раз я хлопнула дверью, отношения между нами охладели. Но приказ есть приказ.
– Я не рассказывала, как однажды за мной гнался медведь?
– Нет, хотя звучит интригующе.
Я начинаю рассказ, старательно разукрашивая его мимикой и жестами. История эта произошла на самом деле – как-то раз я сдуру решила поспорить с медведем-барибалом, у кого из нас больше прав на дупло с медом. Пит хохочет и к месту задает вопросы. У него это получается гораздо лучше, чем у меня.
На второй день, когда мы пробуем свои силы в метании копья, Пит шепчет мне на ухо:
– Кажется, мы обзавелись еще одной тенью.
Я метаю копье – с небольшого расстояния выходит не так уж плохо – и вижу, что чуть поодаль сзади за нами наблюдает девочка из Дистрикта-11, та самая двенадцатилетняя, которая так напомнила мне Прим. Вблизи она выглядит на десять. Блестящие темные глаза, атласная кожа. Девочка слегка наклонилась вперед на носочках и чуть-чуть отстранила локти от боков, готовая упорхнуть при малейшем звуке. Будто маленькая птичка.
Пока Пит бросает, я наклоняюсь за другим копьем.
– Кажется, ее зовут Рута, – негромко говорит он.
Я закусываю губу. Рута – маленький желтый цветок, растущий на Луговине. Рута, Прим – в каждой из них едва ли семьдесят фунтов, да и то если в мокрой одежде.
– Ну и что ты предлагаешь? – спрашиваю я несколько резче, чем хотела.
– Ничего, – отвечает он. – Просто поддерживаю разговор.
Теперь, когда я знаю, что она рядом, мне трудно ее игнорировать. Девочка молча ходит следом и учится в тех же секциях, что и мы. Она не хуже меня разбирается в растениях, быстро лазает, метко стреляет – раз за разом попадает в мишень из рогатки. Но что такое рогатка против здоровенного парня с мечом?
За завтраком и обедом Хеймитч и Эффи дотошно выспрашивают нас о каждой минуте, проведенной в тренировочном зале: что делали, кто за нами наблюдал, какое впечатление производят другие трибуты. Цинна и Порция с нами не едят, так что наших кураторов ничто не сдерживает. Нет, друг с другом они больше не схватываются, зато с завидным единодушием принялись за нас. Не знаю, как Пит терпит, а я от нескончаемых указаний, что делать и чего не делать на тренировках, уже на стенку лезу.
Когда во второй вечер нам наконец удается от них улизнуть, Пит ворчит:
– Уж лучше бы Хеймитч опять запил.
Пытаюсь засмеяться, но получается только фырканье. Осекаюсь и понимаю, что совсем запуталась, когда мы друзья, а когда нет. На арене я, по крайней мере, буду знать точно.
– Не надо. Зачем притворяться наедине.
– Ладно, Китнисс, – устало отвечает Пит. После этого мы разговариваем только на людях.
На третий день, после ленча, нас начинают вызывать на индивидуальные показы к распорядителям Игр. Дистрикт за дистриктом, вначале юношу, потом девушку. Как обычно, Дистрикт-12 последний. Мы торчим в столовой, не зная, куда еще податься. Те, кто уходят, обратно не возвращаются. Комната постепенно пустеет, и необходимость играть на публику отпадает. Когда вызывают Руту, мы с Питом остаемся одни и сидим молча, пока не приходит его очередь. Он встает.
– Помни, что Хеймитч советовал выложиться по полной, – невольно срывается у меня с губ.
– Спасибо. Так и сделаю. Ни пуха тебе.
Я киваю. Зачем я вообще что-то говорила? Хотя… если мне суждено проиграть, то пусть лучше выиграет Пит. Будет лучше для нашего дистрикта, а значит, для мамы и Прим.
Минут через пятнадцать называют мое имя. Я приглаживаю волосы, расправляю плечи и… войдя в зал, сразу понимаю, что ничего хорошего меня не ждет. Слишком долго они здесь просидели, эти распорядители, слишком много демонстраций посмотрели, а многие и выпили лишка. Больше всего им сейчас хочется пойти домой.
Мне не остается ничего другого как выполнять задуманное. Я направляюсь к секции стрельбы из лука. Вот они, долгожданные! Все эти дни у меня прямо руки чесались до них добраться. Луки из дерева, пластика, металла и еще из каких-то незнакомых мне материалов. Стрелы с безупречно ровным оперением. Я выбираю лук, надеваю тетиву и набрасываю на плечо подходящий колчан со стрелами. Выбор мишеней невелик: обычные круглые и силуэты людей. Я иду в центр зала и выбираю первую цель – манекен для метания ножей. Еще натягивая стрелу, понимаю: что-то не так. Тетива туже, чем та, которой я пользовалась дома, а стрела жестче. Я промахиваюсь на несколько дюймов, и теперь на меня уж точно никто и не взглянет. Вот так показала себя! Я собираю волю в кулак и возвращаюсь к щиту с мишенями. Выпускаю одну стрелу за другой, пока руки не привыкают к новому оружию.
Опять занимаю ту же позицию в центре зала и поражаю манекен в самое сердце. Следующей стрелой перерубаю веревку, на которой подвешен мешок с песком для боксеров. Мешок бухается на пол и с треском лопается. Тут же делаю кувырок, встаю на колено и точным выстрелом сбиваю светильник высоко под потолком. Вниз летит сноп искр.
Вот теперь то, что надо! Я поворачиваюсь к распорядителям, ожидая их реакции. Некоторые одобрительно кивают, но большинство увлечены жареным поросенком, только что поданным на стол.
Меня охватывает ярость. От этого, возможно, зависит моя жизнь, а им и дела нет. Поросенок куда важнее! Сердце колотится в груди, щеки пылают. Не думая, выхватываю стрелу и посылаю ее в сторону стола. Раздаются вскрики, едоки шарахаются в стороны. Стрела пронзает яблоко во рту поросенка и пришпиливает его к стене. Все таращатся на меня, не веря глазам.
– Спасибо за внимание, – говорю я с поклоном и, не дожидаясь разрешения, иду к выходу.
7
По пути к лифту забрасываю лук на плечо, пролетаю мимо изумленных безгласых у дверей лифта и ударяю кулаком по кнопке с номером 12. Двери затворяются, и лифт несет меня вверх. Я успеваю доехать до своего этажа, прежде чем первые слезы скатываются у меня по щекам, и несусь по коридору в комнату, не обращая внимания на окрики из гостиной. Запираю дверь, падаю на кровать и наконец даю волю слезам.
Это конец! Я все испортила! Если у меня и была малюсенькая надежда, то этой стрелой я ее разбила. Что со мной сделают? Арестуют? Казнят? Отрежут язык и заставят прислуживать трибутам? Чем я думала, когда стреляла в распорядителей? Конечно, я не в них стреляла, а в яблоко. Я так разозлилась, что меня игнорируют. Если бы я хотела кого-то убить, то не промахнулась бы!
