Василий Гавриленко - Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)
-Открывай скорее, Андрей, - взмолилась Марина.
Достав заточку, я срезал крышку на зеленой банке: желтые кубики,
залитые белесым соком.
-Какой запах!
-Держи, - я протянул банку Марине. Она отпила сока.
-Вкусно.
Взяла пальцами желтый кубик, стала есть.
Я открыл банку для себя.
Правда, вкусно. Но мясо лучше… Оно дает силы.
-Неплохо, - сказал я, отшвырнув пустую банку. – Бывшие, наверное, по
праздникам это ели?
Марина наморщила лоб:
-Не знаю… Кажется, на праздник они ели свежие ананасы… Ну, то есть…
Богатые ели свежие каждый день, а бедные – на праздник.
-А это тогда для кого? – я кивнул на коробки.
-А это, наверное, для бедных – на каждый день. Или, может, для
путешественников - таких, как мы. Не знаю. А почему ты спрашиваешь?
-Всполох, - я замялся. – Похоже, Андрюшка открывал эти банки по
праздникам.
Пару секунд Марина смотрела на меня, потом рассмеялась.
-Выходит, у тебя сегодня большой праздник.
Для нее Андрюшка и я – это одно и то же…
Тишину нарушал лишь скрип снега под ногами. Автодорога свернула в лес.
Все чаще попадались КТСМ, разрушенные или уцелевшие. В чащобе замелькали
остовы каких-то зданий.
Но вот тишина разрушилась, отступила перед настойчивым гулом.
Между тем мы добрели до моста. Река неторопливо гнала куда-то темную
воду.
За мостом рельсы поворачивали и вдруг обрывались. Впереди, все еще на
значительном расстоянии, застилая солнце, - высилась ржавая стена,
оттеснившая Джунгли, уходящая за горизонт.
-Московская резервация, - прошептала всезнайка-Марина, положив руку
мне на плечо.
12
НЕВИДИМЫЕ СТРЕЛЫ
В Малоярославце палило солнце, плавился асфальт на платформе.
Молодая пара, дожидаясь электрички на Москву, кормила хлебом голубей,
слетающихся отовсюду. Хлопанье крыльев, воркование.
У синего, похожего на терем, вокзала старушка продавала пирожки, но
немногочисленные пассажиры, мучимые зноем, не хотели пирожков, а хотели
пить.
Островцев купил в ларьке небольшую бутылку газировки и тут же выпил,
наслаждаясь. Помнится, в детстве он любил лимонад и, когда мать возила его в
Обнинск, просил: «Мама, купи «чебурашку». Мать сердилась:
-Потом по туалетам тебя таскай!
Но все-таки покупала.
Опустив бутылку в урну, Андрей двинулся через привокзальную площадь.
Таксисты, поджидающие пассажиров у потрепанных «жигулей» и «волг», окинули
ленивыми взглядами: «Нет, не поедет»; лишь один – порядку ради – окликнул:
«Парень, в Медынь?».
Островцев проследовал мимо таксистов, мимо автобусной остановки,
гудящей народом.
Улицы Малоярославца широки и пустынны.
Многоэтажек здесь немного и почти все – новые.
Сразу за памятником героям 1812 года – частный сектор, полукольцом
огибающий центр города.
Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с
огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о
стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по -
столичному.
За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два
тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки,
за спинами – длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.
Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет.
Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду,
преимущественно из Москвы.
«Отдыхают люди», - позавидовал Андрей.
У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под
забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.
«У, зверюга, – подумал Островцев. – Понавыводили, сволочи».
Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого -
луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома
церквушка – маковки сверкают на солнце.
Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла,
загремела цепью.
Андрей вошел в калитку. По тропинке - мимо кустов смородины и
крыжовника - к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.
Надавил кнопку звонка.
За дверью раздался треск, затем - голос:
-Сейчас!
Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка
раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке
кровеносных сосудов.
-Вам кого? – спросила женщина, без любопытства рассматривая
Островцева.
-Я к Анне Владимировне.
-А ее нет.
Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.
-Ну, пройдите, - вздохнула та. - Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?
-Да, - соврал Андрей, переступая порог.
-Так может – передать что? Оставляйте смело – я мама ее.
-Нет, - Островцев замялся. – Мне бы лично…
Здесь было царство запахов – приятных и не очень. Андрей уловил запах
шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.
Он опустился на лавку в углу – грубую, деревенскую. На окнах занавески с
бахромой, на столе – букет полевых цветов.
Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла
кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали.
Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина
опередила.
-Чаю не хотите?
-Нет, спасибо.
-Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что
ли, пошел.
Андрей кивнул.
-Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?
Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.
- Я на станции Родинка живу.
-О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, - на лице женщины мелькнуло
сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. – Рано, наверно, встаете?
-В пять.
-Ах-ах, - всплеснула руками женщина.
Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.
-А вы бы сняли комнату поближе.
-Дорого.
Андрею стало скучно.
-Да, дороговизна.
Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.
«Идет», - мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе:
придется ломать комедию перед матерью Анюты.
-Идет Анна Владимировна? – спросил он.
-Не, соседка в магазин.
Андрей поднялся с лавки.
-Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.
-А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих
самых байкеров смотреть.
Андрей встрепенулся.
-С жильцом?
-С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.
За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели
мотоциклы и слышались крики.
Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался
передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно
стремящиеся к бегу.
Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом,
некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом
съедет с фундамента и поползет вниз.
У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что
выбросил бутылку из-под лимонада, - можно было бы наполнить.
«С жильцом? С жильцом! И ведь - ни гу-гу! «Живу с мамой»!».
Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся
в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти
ненавидит и Анюту, и ее ребенка.
Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув
косухи, выписывали на «харлеях» круги по черной поляне.
Кто-то пытался пересечь речку на «Запорожце».
В небе парил треугольник параплана с едва заметным человечком, а на
пригорке сгрудился палаточный лагерь.
Андрей понаблюдал за лихими трюками бородачей и, не обнаружив в
толпе Анюты, направился к реке.
И тут же увидел ее, - розовую, сисястую, хохочущую.
Она не замечала никого, кроме черноволосого мужика, - мощный торс,
горбатый нос, белозубая улыбка от уха до уха.
Свернув в заросли ивняка, Островцев наблюдал за купающимися, стиснув
зубы. Когда Анюта и черный начали целоваться, Андрей повернулся и через кусты
побрел вдоль реки в сторону дороги, задевая портфелем росистую траву.
