Энди Фокстейл - Компиляция. Введение в патологическую антропологию
— На подлете. Будет через пять минут.
— Давай-ка отъедем куда-нибудь, Томми! А то как бы не зацепило.
Как только «Линкольн» тронулся с места, Джастина стало мелко трясти. Яркое и пронзительное дежа-вю посетило его. Он вдруг понял, где видел этого индейца-разносчика, черную машину и копа, любителя гамбургеров. На своих же собственных граффити-комиксах. Джастин знал, что вот-вот должно произойти. Он повернулся было к Тиму, собираясь заорать, что нужно как-нибудь выбираться отсюда, но Тима он не обнаружил. На его месте сидел мертвец. В летном шлеме и авиационных очках. Сквозь стекла очков на Джастина взирали шарики от пинг-понга с намалеванными на них зрачками.
— Что за… — начал Джастин, однако продолжение фразы утонуло в нарастающем реве легкомоторного самолета, который через секунду спикировал на крышу участка.
— Ну, вот и все, Томми! Блестящая работа. Думаю, премиальные мы заслужили!
Рабочий дневник
Патологоанатом, вне всякого сомнения, — самая благодарная врачебная специальность. Если любой другой лекарь либо по злому умыслу, либо по ротозейству, либо по трагическому стечению обстоятельств может нарушить клятву Гиппократа в части основополагающих медицинских заповедей, то патологоанатом не способен сделать этого ни при каком расположении злокозненных звезд. Пусть там хоть Альдебаран нагнет Венеру в доме ущербного солнца при пятой фазе луны. Пусть он выйдет на работу пьяный в жопу и попутает секционный нож с бензопилой — пациенту от этого хуже не станет. Даже если патанатом всей душой возжелает переступить через принцип «Не навреди», — хер что у него получится. Ну, может, эстетику подпортит. Впрочем, эстетика — не по его профилю. Совсем не по его. Для этого существуют бюро ритуальных услуг.
Патанатом никому из своих коллег по медицинскому цеху ничего не должен. Зато ему задолжали все. Терапевты, гастроэнтерологи, зубодеры, окулисты, хирурги… Последние — особенно. Есть, конечно, и свои минусы, но в целом патанатом устроился неплохо. Он весел, жизнерадостен и беспечен. Опасная близость к таинству смерти делает его в глазах окружающих фигурой почти мистической. Предполагается, что патанатом осведомлен в этом вопросе значительно больше прочих. Чушь. А вот о жизни патанатом как раз-таки знает и лучше, и больше всех. Поскольку ежедневно имеет дело с ее последствиями.
«Та-ак-с! А что это у нас здесь?» — бодрым голосом спрашивает сам себя судмедэксперт, наметанным глазом углядев странное новообразование, затаившееся в самой сердцевине селезенки. Острым скальпелем он разрезает орган и с помощью пинцета извлекает из него плотный волосатый комок. Не очень-то это и просто. Комок похож на морского ежа. Сотни игл-щетинок вросли глубоко в ткань. Судмедэксперт промывает комок под струей воды, очищая его от свернувшейся крови. А, ну да. Именно она. Собачья шерсть. Рыжая с белым. Дворняга какая-нибудь.
«Тьфу ты!» — досадливо сплевывает судмедэксперт, — «Мэджик пипл, вуду пипл, мать их! Достали уже со своими африканскими фокусами! Что в отчете-то писать?!» Минуту или две он сосредоточенно чешет репу. «О!» — приходит ему в голову спасительная идея. «Атипичная спленомегалия» — вписывает он в графу «Причина смерти». Не подкопаешься.
В десяти милях отсюда, в резиденции гаитянского колдуна, уставленной свирепыми африканскими истуканами, по которой разгуливают пока еще не подозревающие о своей участи жертвенные куры и вольготно ползает дюжина экзотических ядовитых гадов, происходит расчет.
— Ай, спасибо, дружище, выручил! — благодарит клиент чародея, лоснящегося от смердливого сала, что сочится сквозь поры его кожи трехсотфунтового негра. — Вот этого бы еще…
— Да запросто! — отвечает колдун — Расценки знаешь.
Когда клиент уходит, оплатив аванс, он берет мягкий воск и вылепливает из него человеческую фигурку. Потом зовет ученика. «Тащи сюда псину!» — приказывает он. Ученик приносит щенка. Колдун состригает с цуцика клок шерсти и вдавливает его восковому человечку в солнечное сплетение. Аккуратно замазывает это место воском. Потом достает из ножен, висящих на широком кушаке, нож с черным обсидиановым лезвием и, перерезав щенку горло, окропляет фигурку собачьей кровью. «Чтобы наверняка!» — поясняет он.
Поставщик медицинских сенсаций, тля!
Чтобы получить право на медицинскую практику, нужно пройти долгосрочный курс специального обучения. Порою изнуряющего. До такой степени, что хочется заорать благим матом: «В гробу я вас видал, засранцы недужные!»… Врачом же ты сможешь назваться лишь тогда, когда в каждый свой день рождения начнешь выгребать из почтового ящика хотя бы десяток поздравительных открыток от пациентов, чьих имен ты не помнишь, при этом в пол секунды воскрешая в памяти их патологии.
Трудно лечить отдельно взятого человека. Зато легко и приятно лечить человечество. Обнажать социальные язвы. Ковыряться в них своими наманикюренными дотошными пальцами, облаченными в толстокожий презерватив собственного морального здоровья. Которое, говоря откровенно, всегда под вопросом.
Забавно и весело изобретать затейливые снадобья для врачевания пороков общества. Присыпки на основе свинца, мази на основе оружейного плутония. Денно и нощно вздрючивать ноосферу истеричными воплями о том, что мир серьезно болен и ему необходима госпитализация. Ну, можно амбулаторно. Да хер с ним, обследуйтесь, хотя бы!!! Сдайте на анализ дерьмо. Нассыте в баночку. Щедро набрызгайте зловонной кровищи на предметные стекла социологов. Предоставьте на потребу тюремным мозговедам материал для биопсии. Блядь, необходимо! Иначе — кирдык.
«Дружище, зачем ты убил бабушку?»
«Да так, скучал…»
«И все? Просто скучал?»
«Ну да.»
«Ты хоть понимаешь, что это ненормально?»
«А че?»
Примерно в таком ключе.
Если при лечении человека важен результат, то в лечении человечества — лишь процесс. Человечество априори неизлечимо. Ему, сука, вообще не улыбается, чтобы его лечили.
Каждый отдельно взятый человек рано или поздно умрет. Какой-нибудь недуг обязательно его накроет. Человечество тоже сдохнет. Но значительно позднее. Настолько позднее, что ныне оно имеет самые веские основания блевануть с высокой колокольни как на состояние своего здоровья, так и на самозваных эскулапов. Чем оно и занимается. И, по достоверным данным, намерено заниматься и впредь. Это предопределение. С данного ракурса выглядящее вполне симпатично и респектабельно.
Чего не скажешь о многочисленных школах и методиках социального целительства. Особенно, если эти методики начинают использоваться на практике. История тому свидетель.
Последствия интенсивной социальной терапии, о хирургии уже не говоря, всегда оказываются еще более уродливы, чем тот недуг, который предполагалось искоренить. В лучшем случае лечение просто не приносит результатов.
«Вы, мразота, — заразная болезнь!» — кричит большеносый мальчик Ади. На нем заботливо, в стрелочку, отглаженные его мамашей короткие штаны. Чуть ниже колен. К груди Ади прижимает кипу листов акварельной бумаги с наивными пейзажами, которые он принес на продажу. По его щекам катятся горючие слезы обиды. Это уже седьмая лавка в квартале торговцев художественным ширпотребом, в которой он получил отказ. За пыльным окном — ленивый венский полдень. Где-то далеко играет патефон. Веселые пасторальные пьески альпийских предгорий. Толстые воробьи расхаживают по мостовой. Всему миру плевать на душевную драму мальчика Ади. — «Вы душите искусство! Вы подменяете истину своими скотскими представлениями о ней! Вы — чума человечества! Ненавижу!»
«Экий шлемазл!» — думает Хаим Коршенбаум, хозяин лавки, меланхолично накручивая на указательный палец хасидские пейсы. На самом деле он не ортодокс и пейсы отрастил, сам не знает, почему. Захотелось. Гойский мальчик с едва угадываемой семитской примесью плачет и что-то орет. Хаиму все равно. Мало ли их, мнящих себя гениями… Хаим как бы и не здесь вовсе. Он уже дышит воздухом Ривьеры, куда намеревается отправиться через пару дней. Разумеется, вместе с семьей. У него есть деловой партнер в Париже, чей отпуск совпадает с его собственным. Помимо торгового интереса Хаим держит в уме и соображения матримонального порядка. У него — две дочери, а у Эфраима — сыновья. Мог бы сложиться неплохой марьяж. Мечтам Хаима сбыться не суждено, однако сейчас это не существенно.
— Юноша, — спокойно и почти ласково говорит Хаим — Ну не вышло из вас живописца, ну, таки, что? Займитесь чем-нибудь другим. Например, медициной. Или политикой…
Эх,Хаим! Кто ж тебя за язык-то тянул?!
Спустя много лет, инспектируя созданную по его приказу систему лагерей смерти, призванную окончательно разрешить еврейский вопрос, повзрослевший мальчик Ади, вознесшийся до таких высот, до которых только может вознестись человек, увидит в расходном списке на сегодня фамилию Коршенбаум. Юдифь и Эмма. Нет, Ади не вспомнит Хаима. Лишь неосознанно задержится взглядом на именах его дочерей. На секунду его охватит мерзкое ощущение бессильной злобы. Как в детстве. И тут же отпустит.
