Олег Верещагин - Не вернуться никогда
Уже вовеки.
И горы рухнут
В себя бесследно.
И на равнинах,
Костями полных,
Не хлеб высокий
Взойдёт из почвы —
Взойдут болезни,
Астовидату!
Не дети будут
Играть у дома —
А только волки
В ночи завоют
Среди развалин
На радость ночи,
В потеху злобе.
Безумна сила,
Что без рассудка.
Но много хуже,
Когда рассудок
Холодной злобой
По край наполнен,
Как чаша — ядом
В пиру бесчестном.
Что зло измыслит,
Приросши силой?!
Лишь зло — стократно!
Гад болотный,
Опившись кровью,
Стократ раздувшись,
Родит орла ли —
Иль гада тоже?
И зло затем же
На свете дышит:
Себя лишь множить,
Себя лишь сеять,
Себя лишь холить —
На горе людям,
Богам на горе,
На горе миру,
На горе небу!
Кто, злу предавшись,
Измыслит силу
Ему прибавить —
Злом будет пожран,
Навек исчезнет.
Никто не скажет
О нём по смерти:
"Лежит достойный!
Он жил отважно
И умер честно,
Как надо мужу!"
Живи для мира —
И мир ответит
Тебе тем добрым,
Что ты отдал.
Отдай — получишь.
Укрой в печали —
Тебя укроют.
Корми голодных —
Отступит голод
И от тебя же.
Будь честен с другом —
И будет честен
Весь свет с тобою.
До лжи врагу ты
Не унижайся.
И помни твёрдо,
Что Червь Великий
Себя глотает,
Терзает вечно —
И злые так же.
Их дни — лишь мука.
Их годы — смерть лишь.
Себя терзают,
Своею злобой
И самым первым
Себя зло губит!
Кто зло карает —
Тот дорог людям.
Злу не спускай ты!
И помни — хуже
Зло сотворившего
Злу попустивший!
Зло простивший —
Убийца, худший
Отцеубийцы!
Час нашей смерти
Богам написан
За наши злые
Дела и мысли.
Не для людей тот
Означен жребий.
Жить будут люди!
И в мире новом
Себе построят
Такое время,
Какое богу
Лишь сниться может.
Но пусть запомнят
Навечно люди:
Свой час крушенья
Ко всем приходит,
Кто честь меняет
На хитрость злую,
Кто блеском злата
Счастлив больше,
Чем блеском звёздным,
Кто силу множит,
Глумясь над слабым,
Кто слово ценит
По весу ветра!
Час последний
Тех не минует!
Дни наши в мире
Исходят ныне.
Дни ваши, люди —
Ещё в начале.
Не совершите
Ошибок наших!
Я, Вайу, Воин,
Так говорю вам!
Никто не знает,
Какая участь
Нас ожидает
На склоне жизни,
Но знаю точно:
Живи достойно,
В союзе с честью —
И будешь счастлив
Ты в мире этом!
Постепенно затихли даже самые буйные. Песня звала, песня обещала, будила что-то…
— Увидеть бы дальние моря, острова, невиданных рыб и зверей… — сказал Ротбирт мечтательно. — Море есть теперь, лес есть — можно ладить скиды и плыть по нему, пока руки ворочают весло… А если умереть — то в пути, лицом к цели! Скажу честно — море околдовало меня, едва я его увидел, Вадомайр.
— Да, красиво, — согласился Вадим. И добавил неожиданно даже для себя: — Мы с тобой молодые, кто нам помешает в один прекрасный день взять и поплыть на край света!
Мальчишки переглянулись — и каждый отметил, как светятся у другого глаза…
…А пир продолжался. Многие, отвалившись от еды и питья, предавались невинным развлечениям типа игры в кости, борьбы на руках и ножах. Масштабы разгула поражали непринуждённостью — и удивляли тем, что, даже упившись до косоглазия, анласы не занимались переламыванием спин рабам или насилием на столах служанок. Больше того — Вадим заметил, что любая пьяная свара прекращалась, стоило рядом появиться женщине и всего лишь косо посмотреть на буянов. Лэти же, обеспечив столы всем необходимым, спокойно удалились на травку и устроили свой пир — не столь разнообразный, может быть, но не менее обильный и сытный. Заботу о пирующих они оставили на служанок и щитоносцев.
Вадим, если честно, переел кабанины с чесноком, а, заливая пожар внутри, выпил пива, пожалуй, больше, чем позволительно в его возрасте. В голове начало шуметь, и он с особой тщательностью выговаривал слова — однако за собой следил и беседовал вполне разумно, чего нельзя было сказать о Ротбирте — всё ещё злясь на Эльриду, да вдобавок и ощущая его взгляд, тот налился до бровей, понёс околесицу, а потом улёгся щекой на стол и уснул. Во сне он, кажется, всё-таки подрался со щитоносцем Энгоста. Вадим устроил друга удобней и вступил в спор с соседом, горячо отстаивая (ну вот что он в этом понимает?!) преимущества двустороннего "хвостатого" оперения стрел перед трёхсторонним "обрезанным". Когда тема была исчерпана, Вадим ощутил непреодолимейшее желание слить пиво — и выбрался из-под стола.
Он почти столкнулся с девушкой-служанкой, нёсшей блюдо с хлебом. Чтобы избежать столкновения, Вадим отшатнулся и плюхнулся обратно на скамью.
Одетая в алую с белой каймой накидку поверх белой рубахи, девушка была примерно ровесницей Вадима. На витом кожаном поясе висели гребень и нож, но всех украшений было — тоненький серебряный обруч, державший волосы. Даже не было ожерелья или браслета! Красивое лицо девушки сделалось испуганным, она робко смотрела на Вадима большущими синими (не серыми, как у большинства анласов) глазами из-под густых тёмно-рыжих волос. Глазами собаки, которую часто бьют. Странно… Вадим улыбнулся — раньше, чем понял, что улыбается; а ведь он давным-давно не улыбался девчонкам вот так — сразу, всегда — только подумав, обаятельно и… расчётливо.
— Прости, красавица. Не дело было мне пить так много, а потом лезть под руки людям, что заняты делом.
Девушка заморгала. Вадим рассматривал её с искренним, хотя и пьяноватым дружелюбием. Он поймал себя на мысли, что хочет сделать ей что-то приятное. Чтобы перестала выглядеть такой испуганной и несчастной, чтобы улыбнулась… Как этого добиться — он не знал. Вадим помедлил и достал из поясного кошеля, порывшись в нём, две вещи — "цепочку из белого металла", невесть как завалявшуюся в кармане его прежних джинсов — и металлическое зеркальце-гелиограф из полированной стали. Вадим молча надел цепочку на шею удивлённо застывшей девчонки, потом — положил зеркальце рядом с хлебом на блюдо:
— Тебе. Подарок. От меня. Носи.
Глаза девчонки расширились, она слабо трепыхнулась, чтобы отстраниться от молодого ратэста. Потом она подняла локоть — неловко — и закрыла лицо рукавом. Плечи затряслись. Вадим опешил:
— Ну вот, теперь она ревёт… — растерянно сказал он в никуда. — Да перестань ты! лучше бы спасибо сказала…
Девушка поставила поднос на траву, схватила руку Вадима в ладони — горячие, твёрдые и сухие — и прижала к губам, продолжая плакать. Потом показала на рот и печально покачала головой.
— Ты не умеешь говорить? — тихо спросил Вадим. Девушка кивнула. Мальчишка покачал головой. Он уже знал, как относятся у анласов к детям с отклонениями. Как правило, они быстро погибали. Инстинктивная животная брезгливость отталкивала от них даже матерей. Даже те, у кого отклонения не были выражены внешне — глухие, скажем — погибали. Чаще всего в лесу, который требует чуткости. Но немой, к примеру, вполне мог выжить и даже стать славным воином… а немая — женой и хозяйкой. Однако, если за неё некому было заступиться, она — несчастное существо, вечный объект для злых насмешек. Очевидно, с девчонкой впервые кто-то говорил по-доброму, а уж дарить ей что-то… Девчонка подняла блюдо и заторопилась к столам, но ещё пару раз оглянулась на мальчика, который двинулся на поиски укромного места…
…Вернувшись, Вадим обнаружил, что Ротбирт уже проснулся и даже вроде как протрезвел — сидел, терзая ножом кусок телятины.
— Куда пропал? — спросил он. Вадим сел рядом, пододвинул рог:
— Говорил с одной девчонкой… — он засмеялся, поняв, что сказал глупость. — Говорил я. Она немая. Красивая девчонка!
— А, это Эрна, — определил Ротбирт. — Мне её показывали… Красивая? — он выгнулся назад, чтобы увидеть девушку. — Послушай, а ты говоришь правду… — в его медленных словах послышалось откровенное удивление. — Клянусь волосами богинь ветра, я не заметил… Ты знаешь, что она воспитанница Виннэ, отца Энгоста?
— Воспитанница? — в голосе Вадима прозвучало удивление, но Ротбирт с гримасой объяснил:
— Можно сказать — самого Энгоста, а он даже к собаке едва ли сможет относиться хорошо, что уж там к девушке, да ещё сироте, да к тому же немой. Он изводит Эрну с самого детства. А Виннэ слишком любит сына и всё прощает ему, — Ротбирт сплюнул. Вадим хотел было ещё что-то спросить… но тут же забыл, о чём — так как увидел прямое подтверждение правоте слов друга. Эрна проходила мимо Энгоста, и он, повернувшись на скамье, что-то ей сказал. Девушка покраснела, пряча лицо. Соседи пати осуждающе хмурились, но никто не сказал ему ни слова.
