Роберт Торстон - Путь Кланов
Я читал, что были времена, когда мой возраст, – а мне сорок два года, – не считался глубокой старостью. Да что далеко ходить – в прочих кастах тоже так. Но здесь, среди воинов, я выгляжу живым ископаемым.
Впрочем, что это я? Старость имеет свои преимущества. Можно говорить, что. ты думаешь. Можно делать ЛЮБЫЕ заявки в бою, именуемом жизнью. И то, что я жив, доказывает по крайней мере, что этот Спор Благородных я до сих пор выигрывал.
Продолжу. Лучше писать, чем спать. С некоторых пор я боюсь спать, ибо сон приносит с собой кошмары: мне снится, что я сделался никому не нужен. Обстоятельства меняются от кошмара к кошмару, а результат всегда один и тот же – я просыпаюсь, а ощущение безнадежности остается.
Помимо Джоанны упомяну еще кадета по имени Эйден. Из всей их сиб-группы он более всех напоминает своего генетического отца Рамона Маттлова. Он и еще одна молодая женщина. Марта. С Мартой проблем нет. У нее отличная подготовка. Если кто из этой группы и добьется успеха, так это Марта, я уверен. Но ее глаза... У Маттлова был особенный взгляд, необъяснимый, странный. Я часто ловил на себе этот его взгляд, особенно когда он был моим старшим офицером. У Марты же глаза обычные.
Рамон Маттлов. Он превращал мою жизнь в ад, и я любил его за это. Кто знает, сколько раз он спасал мне жизнь? Рамон, Рамон... Вот мы идем по каким-нибудь джунглям, прокладывая широкую просеку, или по барханам, где-нибудь в пустыне. Мой боевой робот идет широкими зигзагами. Машина Маттлова движется рядом, справа или слева, непринужденно повторяя все мои маневры. Рамона всегда отличал мрачный скептицизм. Иногда его пессимизм раздражал, даже бесил меня. Особенно Маттлов любил философствовать во время марш-бросков или перед сражением. Мы с ним всегда держали связь, причем говорил больше он.
А вот в бою он молчал. Сколько раз он выручал меня из беды, в которую я попадал из-за бесшабашной глупости, свойственной молодости? Уже тогда я понимал, что вряд ли когда-нибудь смогу его отблагодарить, вряд ли когда-нибудь подвернется такая возможность. А когда такая возможность подвернулась, я так и не сумел его спасти. Я видел его на своем экране, среди искореженного и почерневшего металла. На его нейрошлеме мигал зеленый огонек датчика, указывающий, что водитель еще жив. Я добрался до Рамона как раз вовремя, чтобы присутствовать при его смерти.
Я не мог сразу броситься ему на выручку. Мне пришлось потратить еще какое-то время, чтобы избавиться от противника, уничтожившего машину Рамона. Я избавился от вражеского робота, заодно послав к праотцам водителя. Когда я выбрался из люка и подбежал к обломкам машины Маттлова, я увидел, что Рамон умирает. Что я мог сделать, чтобы его спасти? У меня не было ни познаний в медицине, ни экстрасенсорных способностей. Все, что мне оставалось, так это просто стоять возле искореженного боевого робота, от которого все еще тянуло жаром, смотреть, как уходит из жизни Рамон, и проклинать богов, в которых я не верил. Проклинать за то, что они вздумали так рано забрать к себе душу воина, которому, я это чувствовал, было суждено большое будущее. Возможно, останься Рамон жив, он смог бы стать Ханом, даже ильХаном. Кто знает. Прошлого не вернешь. Никто никогда не выводил и не выведет воинов из могил, что бы там ни говорилось в легендах о Горном Народе. А что до Маттлова, то я не уверен даже, удалось бы его спасти, случись вдруг чудо: раскаленный металл вмиг остыл, а мне удалось бы вытащить тело из-под обломков. БМР Рамона искорежило так, что казалось, живая плоть водителя и металл машины перемешались между собой.
Я стоял и смотрел на него – на моего боевого командира и друга. И – странно – обожженное и залитое кровью лицо Рамона было умиротворенно-спокойным. Смерть примирила Маттлова с жизнью.
Я много уже писал о своем восхищении, даже преклонении перед Рамоном Маттловым. Писал и, я не сомневаюсь, буду писать еще. Сейчас под моим началом его генетический дубликат, странный парнишка Эйден. Спрашивается, почему именно Эйден, а не кто-либо другой из сибов его группы?
Ведь у них у всех гены Маттлова. Не знаю. Но я обратил на Эйдена внимание сразу, с первого же дня. Возможно, свою роль сыграло внешнее сходство и гордость, которая проявляется буквально во всем. Гены Маттлова у них у всех, но лишь Эйдену суждено было стать генетической реинкарнацией Рамона. В этом у меня нет ни тени сомнения. И он ДОЛЖЕН быть одним из тех кадетов, которые пройдут Аттестацию. Если он проиграет, значит, и я проиграл.
Вчера я неожиданно нанес инспекционный визит в казарму кадетов. Как я и ожидал, каждый был занят своим делом. Кадет Эйден сидел у голографического плоттера и перекомпоновывал съемное вооружение боевого робота типа «Лиходей». Легкий боевой робот этого класса крайне полезен в разведке, но, на мой взгляд, несет слишком большое вооружение. В бытность мою еще совсем молодым воином мне доводилось водить «Лиходея». Что меня всегда радовало в этой машине – исключительно гибкая конфигурация съемного вооружения. Мне понравилось, что получилось у Эйдена. В тот момент, когда я вошел, он как раз пытался разместить РБД в правой «руке» робота. Из РБД он выбрал «Стрелы». Тоже неплохо.
Он был весь поглощен своей работой, и я вдруг увидел в его глазах такое же выражение, какое частенько замечал у Рамона. Сразу вспомнился Маттлов: тот точно так же мог сидеть часами, анализируя потенциальную стратегию офицеров перед Спором Благородных. В Споре Благородных с Маттловым никто не мог сравниться. Никто с такой точностью, как он, не умел предсказать, насколько далеко зайдет противник. Никому не удавалось столь изящно заставить противника сделать ту заявку, которая была нужна ему, Маттлову. И наконец, никто не мог с такой непринужденностью разыгрывать финал, как будто вынужденно делая серию заявок, приносивших Рамону победу в Споре. И даже если он проигрывал, его поражение лишь усиливало желание выигравших победить и в другом бою и способствовало максимально эффективному использованию ресурсов. И нередко другие выигрывали битвы, показывая такое же сочетание безумной отваги и профессионализма, которыми блистал на поле боя сам Маттлов.
Жаль, что сибам не положено знать, каков был их генетический отец. Но закон есть закон. Высочайшая почесть, если твои гены отобраны для обогащения генного пула. Это означает возможность продолжения твоего существования в других. Это не менее почетно, чем учреждение праздника в твою честь или занесение твоего имени в анналы Клана. Но в последних двух случаях тебя помнят. Лично тебя. Когда же я спросил этих сибов об их генетическом отце, оказалось, далеко не все могут сказать о нем хоть что-нибудь. А те, кто ответил, упомянули лишь его победы. Что же, вины Маттлова здесь нет. Ни ему, ни мне – нам так и не довелось участвовать в крупных войнах. На нашу долю выпали лишь незначительные локальные конфликты. Но в боях, в которых мы участвовали, мы побеждали. Красиво побеждали, замечу, но, увы, сражениям этим недоставало масштабности, чтобы они считались героическими.
Бросалась в глаза увлеченность, с которой Эйден работал над своей моделью. В том, как он действовал световым карандашом, виделся настоящий артистизм, а движения его пальцев, державших этот карандаш, были быстры и точны. Я стоял и смотрел, и представлял себе эти пальцы летающими над пультом управления боевого робота, движимые скорее инстинктом, нежели рассудком. Вот он взял деталь и попробовал ее. Не подходит. Взял другую. Маттлов бы так не смог, наверное. Рамон не обладал способностями к подобной кропотливой работе. Он давно бы уничтожил модель. И не потому, что не мог ее построить, а потому, что сам принцип моделирования был глубоко чужд его натуре. Маттлов был импровизатором.
Вспомнив Маттлова и то, как тот направлял других, я отодвинул Эйдена от плоттера, показал ему слабые места модели, а затем – глядя ему в глаза – стер программу из памяти компьютера. Я ожидал увидеть в его глазах хоть какое-то проявление гнева. В конце концов, я уничтожил работу, на которую он потратил несколько часов. Но он бесстрастно смотрел на меня. Это был спокойный взгляд воина-кадета, вполне владеющего собой. Он порадовал меня. Случись это в первый день его пребывания здесь, в его глазах полыхала бы ярость. Учение не прошло даром. Сейчас он уже знает, перед кем можно выказывать ярость, а перед кем нельзя. А нельзя, например, выказывать ее перед старшим офицером подразделения. «Построишь другую, лучшую», – сказал я ему и пошел прочь. Он и в самом деле ее построил. Первой моей мыслью было стереть и эту модель. Потом я подумал: нельзя отнимать перспективу. Да, перспектива должна быть всегда.
Он и не догадывается, как пристально я за ним наблюдаю, поскольку и другим я не даю возможности останавливаться на достигнутом.
Странная штука – жизнь командира учебного подразделения. Что бы я ни чувствовал и, это еще важнее, во что бы я ни верил – все должно тщательно скрываться от всех. Для кадетов же: «Вы должны забыть обо всем. В мире есть только учеба, только тренировки, только Клан». Я люблю мой Клан. Другие – кадеты, воины, даже офицеры – они тоже должны любить свой Клан. Слава, почести – это не играет никакой роли, это – другое. Член самой низшей касты, ежедневно выполняющий самую грязную работу, – он тоже должен любить свой Клан ничуть не меньше, чем я.
