Дмитрий Глуховский - Метро 2033
— Про челнока? А… Однажды Леха на этой ярмарке познакомился с мужиком одним. Он вообще-то не совсем с Серпуховской. Он с Кольца.
— Гражданин Ганзы. Но живет сам на Добрынинской. А там у них переход на Серпуховскую. На этой линии, не знаю, говорил ли тебе об этом твой отчим, за Кольцом жизни нет. То есть так, до следующей станции, до Тульской, по-моему, там стоят патрули Ганзы. Это они подстраховываются — а то, мол, линия необитаемая, никогда не знаешь, чего там неожиданно полезет — вот они и сделали себе буферную зону. И дальше Тульской никто не заходит. Говорят, искать там нечего. Станции там все пустые, оборудование поломано, жить невозможно. Да и дикой жизни никакой нет — ни зверей, ни дряни никакой, даже крысы, мужик говорит, не водятся. Пусто. Но у мужика у этого, у челнока, был знакомый, бродяга один, странник, который дальше Тульской зашел. Не знаю, что он там искал. И вот он потом челноку этому рассказывал, что не так все просто на этой Серпуховской линии. Что недаром там все так пусто. Говорил, что там такое творится, что просто в голову не лезет. Не даром ее даже Ганза не пытается дальше колонизировать, хотя бы под плантации или там под стойла…
Женька замолчал, чувствуя, что Артем наконец забыл о своем здоровом цинизме и слушает, открыв рот. Тогда он сел поудобнее и спросил, внутренне торжествуя: — Да тебе, неинтересно, наверное, всякий бред слушать. Так, бабушкины сказочки. Чая налить?
— Да погоди ты со своим чаем! Ты мне лучше скажи, почему, действительно, Ганза этот участок не стала колонизировать? Правда, странно. Отчим говорил, что у них там в последнее время вообще проблема с перенаселением — места не хватает уже на всех. С жиру бесятся. И как же это они упустят такую возможность еще немного земли под себя подмять? Вот уж не похоже на них! — Ага, интересно все-таки? Так вот, странник этот заходил довольно далеко. Говорил, что идешь, идешь — и ни души. То есть вообще никого и ничего, как в том туннеле за Сухаревской. Ты представляешь, крыс даже нет! Вода только капает… станции заброшенные стоят, темные… словно на них и не жили никогда… И постоянно давит такое ощущение опасности… Так и гнетет… Он быстро шел — без препятствий ведь… Чуть не за полдня прошел 4 станции. Отчаянный человек, наверное… Надо же так — в такую дичь одному забраться… В-общем, дошел он до Севастопольской. А там — переход на Каховскую. Ну, ты знаешь Каховскую линию. Там и станций-то всего три. Не линия, а какое-то недоразумение. Аппендикс какой-то… И на Севастопольской он решил заночевать. Перенервничал, утомился… Нашел там какие-то щепки, костерок сложил, чтобы не так жутко было, я думаю, залез в свой спальный мешок и лег спать посередине платформы. И ночью…
На этом месте Женька встал, потягиваясь, и с садистской улыбкой сказал: — Нет, ты как знаешь, а я определенно хочу чая! — и, не дожидаясь ответа, вышел с чайником из палатки, оставляя Артема наедине с впечатлениями от рассказанного.
Артем, конечно, разозлился на него за эту выходку, но решил до конца истории дотерпеть, а уж потом высказать Женьке все, что он о нем думает. Неожиданно он вспомнил о Хантере и о его просьбе… или даже скорее приказе… Но потом мысли снова вернулись к Женькиной истории.
Вернувшись, тот налил Артему полный граненый стакан в раритетном железном подстаканнике, в каких когда-то разносили настоящий чай в поездах, и посоветовал: — Ты лучше пей. Тебе понадобится… Так вот, лег он спать рядом с костром, и вокруг тишина такая, тяжелая такая тишина стоит, как будто уши ватой залеплены… И посреди ночи вдруг будит его странный такой звук… совершенно сумасшедший, невозможный звук… Он прямо потом облился холодным и так и подскочил… услышал он детский смех. Заливистый такой детский смех… Со стороны путей. Это в четырех станциях от последних людей… Там, где даже крысы не живут, представляешь? На покинутой станции… Было с чего так переполошиться… Он вскакивает, бежит через арку к путям… И видит… На станцию въезжает настоящий поезд… настоящий состав… Фары так и сияют, слепят — он мог без глаз остаться — хорошо, вовремя прикрылся. Окна желтым светятся, люди внутри… и все это в полной тишине! Ни звука! Ни гула мотора не слышно, ни стука колес… В полном беззвучии вплывает этот поезд на станцию и неспеша так уходит в туннель… Ты понимаешь? Мужик просто так и сел, у него с сердцем плохо стало… И ведь люди в окнах, вроде бы живые люди, разговаривают о чем-то неслышно… И вот поезд вагон за вагоном проходит мимо него, и он видит — в последнем окне последнего вагона стоит ребенок лет семи, и смотрит на него. Смотрит, пальцем показывает, и смеется… И смех этот слышно! Такая тишина, что мужик слышит, как у него сердце колотится, и еще этот детский смех… Поезд уходит в туннель, и смех звенит все тише и тише… затихает вдали. И снова — пустота… И абсолютная, страшная тишина.
— И тут он проснулся? — ехидно, но с надеждой в голосе спросил Артем.
— Если бы! Бросился назад, к погасшему костру, собрал поскорее свои манатки и бежал безостановочно обратно до Тульской, проделал весь путь за пару часов. Очень страшно было, надо думать…
Артем так ничего и не смог из себя выдавить, и затих, впечатленный историей. В палатке воцарилась тишина. Наконец, совладав с собой и, кашлянув, убедившись, что голос его не подведет и он не даст петуха, он спросил у Женьки так равнодушно, как у него только получилось: — И что, ты в это веришь?
— Просто это не первый раз, когда я слышу такие истории про Серпуховскую линию, — ответил тот. — только я тебе не всегда рассказываю. С тобой ведь даже не поговоришь об этом как следует. Сразу ерничать начинаешь… Ладно, Артем, засиделись мы с тобой… Скоро на работу уже идти… Собираться надо. Давай уже там договорим.
Артем нехотя встал, потянулся, и поплелся домой — собрать себе что-нибудь перекусить на работе. Отчим все еще спал, на станции было совсем тихо — уже, наверное, был отбой и до начала ночной смены на фабрике оставалось уже совсем немного. Надо было поторапливаться. Проходя мимо палатки для гостей, в которой остановился Хантер, Артем увидел, что полог откинут и палатка совершенно пуста, и что-то екнуло у него в груди. До него начало наконец доходить, что все то, о чем он говорил с Хантером — не сон, что все это произошло с ним на самом деле, и что развитие событий может иметь самое непосредственное отношение к нему, и, в сущности, определить его дальнейшую судьбу…
Чайная фабрика находилась в тупике, у блокированной навечно задвижки нового выхода из метро, перед эскалатором, ведущим наверх. Фабрикой ее можно было назвать лишь весьма условно — вся работа осуществлялась вручную. Тратить драгоценную электроэнергию на производство чая было слишком расточительно. За железными ширмами, отделявшими территорию фабрики от остальной станции, от стены к стене были натянуты металлические проволоки, на которых сушились очищенные грибные шляпки. Когда было особенно влажно, под ними разжигали небольшие костры, чтобы они сушились быстрее и не начинали покрываться плесенью. Под проволоками стояли столы, на которых рабочие сначала нарезали, а потом измельчали в крошку засушенные грибные шляпки. Готовый чай паковали в бумажные или полиэтиленовые пакеты — в зависимости от того, что было на станции, и добавляли туда еще кое-каких экстрактов, порошков, состав которых держался в секрете, и только начальник фабрики знал их состав. Таков был весь нехитрый процесс производства чая. Если бы не непременные беседы во время работы, восемь часов нарезания и перетирания грибных шляпок были бы наверное, крайне утомительны.
