Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании
— Репетирует, — пожала плечами вахтерша.
— Как репетирует?.. — вздрогнул Ф.
— Как умеет. Репетирует она. В зале. Идти куда — знаете? А вы, собственно, кто будете-то? — говорила женщина ему вдогонку и закашлялась в мимолетном неустройстве ее немолодого горла.
— Так… знакомый, — буркнул тот.
Ф. знал куда идти, но, если бы и не знал, это было бы все равно. Он вдруг услышал музыку, с полутакта, играли на рояле, мелодия вроде опереточной, из тех, что услышишь, и привязываются после надолго. Ф. шагнул по коридору, не обращая больше внимания на вахтершу. Быть может, это еще ошибка, сказал себе он, не следовало позволять себе радости или волнения, он и не позволял.
Когда он вошел, музыка прервалась, но не из-за него; Ванду он сразу не приметил, пошел по проходу между рядами, и лишь когда подходил к какой-то женщине в десятом ряду, смотревшей на сцену, та обернулась, и он узнал Ванду.
Она, кажется, ничуть не удивилась, хотя и не знала, не могла знать ничего о его приходе.
— Не стой там. Садись рядом. Ты слышишь меня? — сказала она Ф. — Только говори тихо — мы работаем.
Это, впрочем, было и так ясно. Снова заиграла музыка, невозмутимая седая дама с плоским, будто безносым, лицом ударила по клавишам, на сцене побежали, как-то асимметрично и кособоко задвигались, отпрыгивали в сторону с комическим ужасом, будто бригада лесорубов от падающей сосны, потом, раскачиваясь, шли вперед, как пьяные матросы. Он сел рядом с Вандой и сразу почувствовал ее запах, учуял как зверь. Запах был другой, незнакомый, вроде, и не духи вовсе, может, какое-то дорогое мыло или туалетная вода, подумал он.
— Что это вы делаете? — спросил Ф.
Она покосилась на него с некоторым удивлением и не ответила ничего.
— Ты теперь ставишь? — спросил он.
— Стоп! Стоп! Стоп! — вдруг закричала она, вскидываясь. — Ребята, не умирайте! Давайте еще раз, поживее! Слушайте музыку!
— Это и есть ваш Театр Пластической Конвульсии? — спросил еще Ф.
— Если ты еще будешь говорить глупости, я остановлю репетицию. Хотя я понимаю, тебе только этого и хочется. Поэтому не дождешься, — говорила Ванда. И взгляд отвернула от Ф., будто уставшая от досадного, бесполезного разговора. Тот хотел было проследить ее взгляд (это было важно для него, это было существенно), но не мог.
— Значит можно продолжать? — уточнил он. — Впрочем, что я не так сказал?
— Ты сказал даже слишком все так. Это-то меня больше всего и угнетает, — ответила Ванда.
Ф. сидел нимало не смущенный; собственно, он знал каждое ее слово, знал всякое ее дыхание и недомолвки; она еще, быть может, могла его удивить, но он точно знал, чем могла и в какой пропорции с ожидаемым и известным.
— Давно ты ставишь? — еще раз спросил он.
Она вдруг подхватилась с места и побежала на сцену. Там, соединившись с труппою, стала показывать; вновь заиграла музыка, и Ванда пошла вместе со всеми, пусть не с тем размахом и не с тою энергией, с какими шли артисты, но лишь весьма скупо и точно обозначая необходимые движения. Ф. завороженно наблюдал за нею; она начала полнеть, заметил он, может, ей и нужно было давно уходить из танца, но все ж таки волю, опыт, точность, воображение она, несомненно, сумела приобрести и накопить за последние годы, и это нравилось Ф.
Она вернулась обратно.
— Говорят, тебя не было в городе, — сказала Ванда, присаживаясь рядом, и смахивая со лба капельки пота.
— Я сам не знаю, где я был, — буркнул Ф. — Но я не очень-то верю, что кто-то обсуждает мои перемещения, — сказал он еще.
— Почему ты всегда считаешь, что не представляешь интереса ни для кого? — укоризненно сказала она, горделивая и неприступная. — Ведь это же комплексы!.. Да ведь это же стыдно, наконец.
— Я знаю цену своим костям, своей коже, своему мясу, почкам, сердцу, легким, роговице…
— Но не знаешь цену всему вместе, — возразила она.
— Оптовая цена существенно ниже, — Ф. говорил.
— Ты спросил насчет Театра Пластической Конвульсии. Того театра нет. Наш главный пропал. И с ним вместе пропала двухмесячная выручка. Я его не осуждаю. Это была вообще какая-то странная история. Возможно, с ним что-то произошло. И тогда я взяла все в свои руки. Я сделала ремонт, он еще не закончен… Я подхватила остатки репертуара. Я буду ремонтировать декорации. Мы выпускаем новые спектакли, без этого тоже нельзя. По крайней мере, я не могу стоять на месте. Мы теперь называемся Школа Драматического Содрогания.
— Откуда у тебя деньги на все это? — перебил ее Ф.
— Ты спрашиваешь, откуда у женщины деньги? — усмехнулась Ванда. — Да-да, пусть это тебя не слишком беспокоит: денег у меня немного, но они есть. Моя задача — умело ими распорядиться. И за эти деньги с меня не требуют слишком многого. Так что у меня нет оснований себя осуждать. У тебя их нет тем более.
— Я вовсе никого не собираюсь осуждать, — пробормотал Ф.
— Ты сегодня ел что-нибудь? — внезапно спросила Ванда. — Хочешь сухари? Только не хрусти громко, а то я не смогу думать.
Она протянула ему пакет с сухарями, вытащила один и, глядя на сцену, захрустела сама довольно непринужденно.
Сухари были потрясающими, было много соли и высушенной беконовой стружки. Ф. впился зубами в сухарь, не рассуждая ни о чем. Он истекал слюной, он думал, что это, может, и есть счастье, просто им нужно всегда побольше мерзости для того, чтобы это понять.
— О тебе говорили, что ты связался с какой-то компанией. Еще я слышала, что ты даже убит.
— Сильно преувеличено, — откликнулся Ф.
— Говоря по правде, я этому ни на минуту не поверила, — говорила Ванда, не глядя на него.
— Ты серьезно считаешь меня бессмертным? — сказал он.
— Нет, просто это должно было произойти как-то по-другому.
— Ты права. В этот момент даже солнце пойдет в другую сторону.
— Как тебе наша новенькая? — внезапно спросила Ванда. Она все любила делать внезапно, она всегда хочет быть неожиданной — что поделаешь: ей тоже требуются какие-то подпорки. Если бы она согласилась, чтобы и он, Ф. стал бы одной из ее подпорок!.. Впрочем, это ведь невозможно!.. Это ведь немыслимо!..
— Которая? — уточнил Ф.
— В сиреневом полосатом трико.
Ф. напрягся; от него ждали не простого ответа. Ответь он просто — и тут же будет развенчан, тут же станет презираем; в сущности, от него и ожидали обманутых ожиданий.
— Ну что ж, она старательная… — тянул Ф. — Я имею в виду, что она старается не отставать от других…
— И что? — настаивала Ванда.
— В ней есть какая-то… не то, что бы тайна, но двойственность.
— То есть?..
— Она старается держать себя очень просто, она сознательно опрощается… Но у нее, возможно, есть какая-то другая жизнь, в которой она главенствует… нет, просто занимает место… может быть, какая-то серьезная связь… настолько серьезная, что она способна эту сторону своей жизни истребить, стереть в порошок. Возможно, вместе с вами со всеми. Возможно, она разрушительница. Как и ты, — добавил еще Ф. — Ну? Я прав?
Ванда старательно смотрела на сцену.
— Как ее зовут? — спросил еще Ф. Кто не рискует, тот не выигрывает, мог бы сказать себе Ф., если бы не знал прекрасно, что категории выигрыша или проигрыша ничего не значат, да и означать не могут. Он мог бы вообще сказать все, о чем бы ни спросили его или только спросить могли, он знал и вообще все, но слово временами заставляло его содрогнуться, а знание сводило душу его в тошнотворных спазмах, неотвратимых и изнурительных.
— Лиза, — ответила Ванда.
Музыка снова закончилась.
— Ребята! — захлопала в ладоши Ванда. — Еще раз пройдем всю сцену и двигаемся дальше!..
На сцене вновь все пришло в движение, и Ф. вдруг увидел некий смысл в происходящем, ему почудились характеры танцующих, ему показалось, что он присутствует при каком-то споре, наблюдает какое-то соперничество, ожесточенное, безнадежное. Он увидел, что на сцене не каждый за себя, но каждый — член одной из нескольких групп, каковым важно отстоять свое, каковым жизненно необходимо доказать свою правоту, возможно, не слишком очевидную.
— Как это будет называться? — спросил Ф.
— «Обручение в монастыре».
— По-моему, я уже где-то встречал это название, — пробормотал Ф.
— У Прокофьева есть такая опера, — с досадой возразила Ванда. — Но у нас все совершенно другое.
— Естественно, — Ф. говорил. Говорил, не вполне сознавая себя. Будто в прореху неизбывную свалились его давние детство и юность, даже в памяти ныне их нет. Быть может, он только очень устал, подумал он. Вся жизнь моя — изнурение, вся жизнь моя — усталость, сказал себе Ф.
— Просто названия совпадают.
— Понятно, — согласился покладистый Ф. Он хотел быть покладистым, он хотел быть лояльным, но что у него выходило в действительности — этого не знал он и сам. Этого не знал Ф.
