Владимир Васильев - Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017 (сборник)
— Ты на это с другой стороны посмотри, — сказал Кудряшов. — Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…
— Глупая шутка, — сказал Остапенко. — Кухонный юмор. Умнее ничего не можешь придумать, товарищ замполит? Речь ведь не только о проекте, но и о жизни… о жизнях!..
— О-хо-хо… — Кудряшов затянулся особенно глубоко и выдохнул, окутавшись дымом. — Если, товарищ научрук, тебя действительно интересует мое мнение замполита, то я отвечу просто: приказы Москвы не обсуждаются. Политическая ситуация требует беспрекословного подчинения. Иначе — хаос, анархия, ненужные жертвы. Да, мы уходим, но, возможно, еще вернемся. Так тебя устроит?
— Нет, — отозвался Остапенко. — Так меня не устроит. Объясни мне, как получилось, что мы сдаем все завоеванное — немалой кровью, между прочим, завоеванное, — сдаем без единого выстрела, без сопротивления. Ведь в нас верили… и сейчас верят. Мажоиды верят, Кхас верит. Мы им дали надежду на лучшее будущее, на расцвет вместо угасания. И теперь — что? Извините, до свидания?.. Вот ты говоришь: избежать хаоса, анархии, беспрекословное подчинение. Но здесь как раз и начнется хаос, если мы уйдем. Без идеи, без веры в то, что мы знаем, как лучше, красные долго не продержатся. Есть, знаешь ли, такой императив: мы в ответе за тех, кого приручили… И что? Мы не желаем отвечать? Но ведь это… это… предательство!
Кудряшов докурил и принялся выбивать трубку, постукивая по краю импровизированной пепельницы, изготовленной из контейнера для сбора малоразмерных геологических образцов.
— Напомню, — сказал он, — что романтический императив Экзюпери, на который ты ссылаешься, имеет, скорее, экологическое содержание, чем нравственное. А мажоиды — не животные, они — мажоид сапиенс сапиенс, как их называет Ирина. И Кхас твой — вполне половозрелое дееспособное существо. Мы им оставим наше продовольствие, нашу оранжерею и колодцы. Оставим гелиостанцию. Разберутся как-нибудь, справятся. Твоя же задача, товарищ научрук, не предаваться рефлексии, а начинать консервацию лабораторий и хранилища. Я поговорю с Михаилом, чтобы он дал тебе полную ракету под коллекцию образцов. Бери только самое ценное и уникальное. Пять тонн должно хватить.
— И все же! — Остапенко повысил голос. — Ты уходишь от ответа! И я даже знаю, почему ты уходишь от ответа. Потому что тогда нужно будет признать, что вся ваша партия — предатели. Придется признать, что вы десятилетиями манили нас утопическим миражом, что мы убивали и умирали ради химеры, что мы несли не свет, а ложь.
— Но-но-но! — Кудряшов тоже повысил голос. — Это и твоя партия, не забывайся. Членский билет небось не сжег еще, как некоторые? Да, мы рассчитывали на человеческую сознательность. Думали, что народ достаточно грамотен, чтобы понимать, зачем нам все эти планеты. Образовывали, старались. Но народу оказались важнее колбаса и джинса. И если народу важнее колбаса и джинса, значит, партия должна обеспечить ему и то, и другое. И так обеспечить, чтобы тошнить стало. Хотел откровенности? Вот тебе откровенность!
Остапенко наклонил голову, стиснул пальцы в кулаки, расслабил. Видно было, что он справился с эмоциями.
— Ладно, — сказал он. — Все это теория. Перейдем к практике. У меня сегодня встреча с Кхасом. Что ему говорить?
— Сам решай, — отрезал Кудряшов. — Кхас — твой проект. Можешь дать всю правду. Можешь упрощенную версию. Но на твоем месте, если откровенно, я ничего не стал бы говорить. Наши планы и решения — не его дело. Со своими проблемами пусть разбираются самостоятельно. Nothing personal, it’s just business, как говорят наши заклятые американские друзья.
2
На последнем километре дороги двигатель краулера начал взревывать и громко чихать. Остапенко опасался, что застрянет посреди канала, но машина все же вытянула до высокой каменной аэлиты на границе оазиса-поселения, где обычно дожидался Кхас.
Было три часа пополудни, солнце стояло высоко, а температура за бортом поднялась до плюс пятнадцати по Цельсию — практически летняя погода, редкая для середины осени. Научрук оставил доху в вещевом ящике, но плотно зашнуровал спецкостюм, надел очки-консервы, регенеративный респиратор, баллон с кислородом, проверил работу клапанов и мембранной коробки. Потом разгерметизировал кабину и встал на плотный грунт.
Древний канал окончательно пересох лет за тридцать до начала работы первой экспедиции, такырные трещины забил наносной песок, и они угадывались лишь в отдельных местах на откосах. Вверх по руслу, километрах в пяти, были хорошо видны развалины какого-то мощного сооружения: то ли насосной станции, то ли шлюза-регулятора — точно сказать нельзя. Севернее этих руин, обозначенных на картах под безликим индексом «С7», никто пока не заходил: там был низкорослый лес из кривых, жмущихся к грунту деревьев, похожих на земной саксаул, и там была территория черных мажоидов, стремительных и опасных, избегающих контактов с людьми и ведущих, по-видимому, ночной образ жизни. Когда-нибудь черными мажоидами пришлось бы заняться всерьез, и командир экспедиции полковник Каравай строил по этому поводу всевозможные планы, однако им, похоже, теперь не суждено было воплотиться в жизнь.
Остапенко постоял, привыкая к сухому разреженному воздуху и поглядывая в сторону руин «С7», потом без спешки вразвалочку направился вверх по откосу, к каменной аэлите. С этими изваяниями, встречавшимися часто по берегам каналов, тоже еще не разобрались. Они были определенно антропоморфными и при первом осмотре вызывали у причастных воспоминания о половецких бабах, выставленных во многих краеведческих музеях Союза. Однако на том сходство исчерпывалось: Стеблов, единственный археолог экспедиции, утверждал, что аэлиты — это не столько изваяния, сколько вертикальные плиты, покрытые плотными рядами петроглифов, а их кажущаяся антропоморфность является следствием игры человеческого воображения, склонного упорядочивать даже очевидный хаос, вычленяя в нем знакомые очертания. Датировать аэлиты не получилось. Было ясно, что они построены сравнительно недавно, то есть в эпоху высыхания каналов и связанного с этим заката местной цивилизации, но кто их ставил и зачем, не знали и старейшины. По крайней мере так говорил Кхас, а Остапенко ему верил — почему бы не верить?
Красный мажоид сидел на гребне молодой дюны, наполовину зарывшись в песок и практически слившись с ним цветом. Мимикрия была столь совершенной, что, не ищи Остапенко специально, он прошел бы мимо Кхаса, не заподозрив постороннего присутствия. Но он, разумеется, не прошел, а поднял руки над головой и помахал раскрытыми ладонями.
В замкнутом состоянии типичный мажоид напоминает мажидового краба-паука, только без клешней; отсюда и название, которое присвоили этим существам ксенологи. На самом деле устрашающий краб-паук — всего лишь защитный карапакс, под которым прячется мягкое тельце, покрытое редким волосом. При появлении Остапенко мажоид показался наружу: в передней части выдвинулась телескопической штангой длинная шея, увенчанная круглой головой с четырьмя маленькими глазами-бусинками и толстогубым, похожим на человеческий ртом. Изящные шестипалые ручки и сморщенные голосовые мешки дополняли сюрреалистический образ, неизменно шокирующий неофитов.
— Хшо хашикхо, Кхас! — сказал Остапенко, воспользовавшись местным приветствием.
Мембранная коробка искажала голос, придавая ему механическую лязгающую резкость, однако мажоиды, как было установлено путем особого эксперимента, намного лучше воспринимали человеческую речь, переданную через динамики, нежели услышанную непосредственно. Кхас быстро надул мешки и ответил:
— Шдравсштвуй, Шсаргей.
Кашляюще-шипящий язык красных мажоидов, конечно, стоило бы изучить и выучить, но у экспедиции традиционно не хватало кадров: из тридцати человек восемнадцать — инженеры, обслуживающие экспедиционную базу, а два штатных ксенолога, Зайцева и Штерн, были по основному образованию биологами, совмещавшими с научной работой обязанности врачей. Лингвистику всякий раз откладывали на потом, в результате Кхас, отиравшийся у базы землян еще со времен первой экспедиции, сам заговорил по-русски, проявив удивительную сообразительность.
Тяжело ступая, Остапенко поднялся на гребень. Здесь было ветрено, воздушный поток с севера нес мелкие песчинки, что предвещало скорое наступление сезона бурь.
— Как твои дела, Кхас? — спросил Остапенко.
— Кхдела плокхо, Шсаргей, — ответил мажоид.
Остапенко удивился. На его памяти это был первый случай, когда Кхас заявил, что «кхдела плокхо».
— Что случилось?
— Кхсемляне укходят, Шсаргей. Плокхо.
До Остапенко не сразу дошел смысл сказанного, а когда дошел, он удивился еще больше. Получалось, что мажоид каким-то образом узнал об эвакуации чуть ли не в то же самое время, когда о ней узнало руководство экспедиции. Снова завертелись давние мыслишки, что Кхас и его соплеменники только прикидываются невежественными дикарями, а в действительности обладают технологиями, которые пока еще землянам недоступны. Штерн как-то рассуждал о «телепатическом органе»: дескать, в условиях разреженной атмосферы голосовых мешков явно недостаточно для быстрой надежной связи, особенно при нападении хищников или, наоборот, охоте, поэтому у мажоидов в процессе эволюции сформировался особый отдел мозга, способный обмениваться информацией посредством электромагнитного излучения. Однако обосновать свои слова ксенолог не мог: в его распоряжении находилось всего-то три старых карапакса красных мажоидов и один неполный постабдомен черного — по этим останкам трудно что-либо сказать о конкретных анатомических деталях. Командир экспедиции Каравай высмеял Штерна, заявив, что если мозги мажоидов работают как радиостанция, то ксенологу прежде всего нужно искать антенны, а поскольку антенн у мажоидов не видно, то и говорить не о чем. Остапенко имел особое мнение насчет происхождения и способностей предков Кхаса, однако и сам понимал, что оно имеет мало отношения к серьезной науке, поэтому публично его не озвучивал.
