Артем Мичурин - Еда и патроны
Следующим утром мне вручили изъятые вещи, адрес связного, пароль-отзыв, и без лишних разговоров отправили в Арзамас.
Удивительное дело — за прошедший месяц я успел соскучиться по Валету. Кто бы мог подумать. Старый говнюк занял место в моём сердце. Эта мысль веселила меня всю дорогу от западных окраин до дома. Не терпелось поскорее увидеться с единственным родным человеком. Как он меня встретит? Что скажет? Небось, похоронил уже, а тут — раз! Ебать! Счастье-то какое. Только бы замки не сменил.
Повезло, ключ без проблем вошёл в скважину и повернулся, приведя в движение диски. На замках мой «родной человек» никогда не экономил. С таким механизмом возни будь здоров, вплоть до высверливания. Что ж, раз не сменил, значит, не ждёт.
— Фара! Где, бля, шляешься?! — Валет стоял посреди комнаты в одних трусах и с половой тряпкой в руке, злой как чёрт, но при моём появлении выражение его лица резко изменилось. — Ты?
Трудно придумать вопрос глупее. На какой ответ можно рассчитывать, задавая его? Вот и я не нашёлся, что сказать. Да это было и ни к чему. Думаю, Валет всё понял.
— Сучёнок, — он бросил тряпку, расправил плечи и усмехнулся.
Короткая очередь пресекла его грудь по диагонали, от печени к сердцу. Кровь смешалась с грязной водой из опрокинутого ведра и потекла к моим ногам. Помню, как невольно сделал шаг назад, когда край розовой лужи коснулся подошв.
Сожалел ли я о содеянном? Нет. Ощущал ли потерю? Пожалуй. А ещё в тот день я дал себе зарок, что никогда и ни при каких обстоятельствах не окажусь перед лицом смерти в одних трусах.
Фара, вернувшись, конечно закатил скандал, но, взяв себя в руки, отнёсся к моему решению с пониманием. Мы зарыли Валета на том же пустыре, что и Репу. По-моему, даже рядом, в нескольких метрах. Хотя могу ошибаться, ни креста, ни камня там нет.
Перед тем, как придать тело наставника земле, я отрезал ему с правой кисти большой палец. Где-то читал, что воины северного народа, называвшего себя викингами, отрезали большие пальцы поверженным врагам, чтобы те в загробном мире не могли встретить их с оружием в руках. У меня было не много мёртвых врагов, встречи с которыми я опасался, но Валет без сомнений относился к таковым. Он стал первым в моей коллекции.
Глава 8
— Тебе голову, мне пальчик, — я ухватил главный трофей за патлы и, вынув из мешка, положил в раковину.
— Ёб твою! На пол не лей! — возмутился Хромой нескольким расползшимся по замызганному паласу тёмным каплям.
— Грязнее не будет.
— Но-но, за языком следи, — он хмыкнул и покосился на мешок. — Много уже насобирал?
— Двадцать семь, — ответил я, рассыпав по столу выставленный Хромым столбик золотых монет.
— Ебануться. Коллекционер, бля. Ты их хоть обрабатываешь? Воняют, небось?
— Не сильнее, чем в твоей конуре.
— Да что ж такое?! Хамит и хамит! Думаешь, я нарочно тебя два раза гонял? Вот больше делать-то нехрена. Какой тут, скажи на милость, мой интерес?
— Мне плевать, какие у тебя интересы. Я знаю только, что потратил на заказ почти два месяца, сделал пять трупов, понёс крупные издержки. А что в итоге? Тринадцать золотых?
— Слушай, уговор был на десять. Три — компенсация за хлопоты. Скажи «спасибо», хоть это выбить удалось. Заказчик, кстати, считает, что ты сам маху дал, наводка была верная. Ну, так он говорит.
— Знаешь, — я взял деньги и убрал в карман, — алчность — это грех. Смертный.
Вообще, конечно, не стоило так базарить с Хромым, злопамятная сволочь. Но у меня были веские причины. К тому же сорока на хвосте принесла благую весть — двое из четырёх его подрядчиков безвременно почили, героически исполняя свой долг. По слухам, они даже не смогли перебраться за реку, пойдя на корм навашинским бригадам. Да, квалифицированные кадры — большая редкость. Кадры реже — оплата выше. Пусть Хромой теперь посидит и подумает над своим поведением. А меня ждали дела, обещающие серьёзно повысить благосостояние.
Перед тем, как явится к Хромому, я заглянул по ставшему едва ли не родным за прошедшие десять лет адресочку. Богатый дом на тихой Садовой улице. Хозяин — Николай Евгеньевич. Что примечательно — чистейшей воды лац. К моменту нашего первого знакомство тянул на сороковник, да и сейчас мало изменился. Невысокий, сухонький, с правильными, я бы даже сказал интеллигентными чертами лица. Тем не менее, среди местных мой связной известен как Коля Бойня. Отлично рвёт зубы страждущим, извлекает пули и даже имеет опыт успешного отсечения поражённых недугом конечностей. Интересный дядька, один из немногих собеседников, с которым можно потрындеть не только про лавэ, шлюх и валыны. Впрочем, заглянул я к нему не для этого.
— Доброе утро, — поприветствовал я сонные зенки, возникшие в смотровой щели после условного стука.
— А? Кол? — зенки несколько раз моргнули и скрылись за заслонкой, послышался скрип вытаскиваемого засова, дверь открылась. — Дорогой ты мой! Проходи.
Вид у Николая Евгеньевича был плачевным: морда отекла, глаза красные, на башке нечто напоминающее воронье гнездо, и так прёт перегаром, что и закурить рядом страшно.
— Радость какая, аль горе? — я вошёл и осмотрелся.
В доме, обычно чисто прибранном, полный бардак: стулья перевёрнуты, посуда побита, на полу недоеденный ужин, на диване — доеденный.
— Было горе, стала радость! — ощерился Бойня и даже попытался воспроизвести танцевальное па с хлопаньем по ляжкам, но накатившая тошнота испортила весь номер. — Ох, ёлки, — он схватился за голову и, проковыляв к дивану, сел. — Где ж тебя черти носили?
— Работа, — приподнял я лямку висящего на плече мешка. — А что, за переполох?
— О-о! Переполох — это слабо сказано. Фома мне такие радиограммы шлёт — хоть в петлю лезь.
— Чего хочет-то?
— Тебя. Говорит: «Из-под земли достань и ко мне немедля, а не то сам под землю спустишься». Мол, столько бабла на вас ухнуто, а толку с гулькин хер. Вот так. Я уж о переезде начал подумывать. За Урал куда-нибудь. Два дня сроку осталось. Ох, Кол, — Бойня запустил пятерню в растрёпанную шевелюру и сокрушённо помотал головой, — как же я устал от этого мудака. — После чего выудил из-под скомканного одеяла стакан, наполнил его из стоявшей на полу початой бутылки, и протянул мне, — Давай, за Пантелеймона — отца родного. Пусть ему земля будет пухом.
Ну, в озвученном контексте, и сутра накатить — не грех. С той поры как прежний настоятель отдал богу — а может, и кому другому — душу, прошло всего три года, но сменивший Пантелеймона Фома успел заебать Бойню самым капитальным образом. Тут я Николая Евгеньевича отлично понимаю. Отрабатывать плату ему приходилось не в пример тяжелее, чем раньше, а постоянное гнобление медленно, но верно толкало бедолагу в объятия зелёного змия.
В отличие от Пантелеймона, Фома всегда был не особо дипломатичен, а уж после голодных лет, с шестьдесят четвёртого по шестьдесят шестой, когда костлявая выкосила едва ли ни треть общины, характер у него совсем испортился. И со смертью прежнего настоятеля — по слухам, кстати, далеко не естественной — дела стали вестись иначе. Что там дела, даже вера сменилась. Не знаю, есть ли где в православных канонах запрет на людоедство, но отчего-то этот момент смущал Святых, особенно в бытность настоятелем Пантелеймона, который запрещал жрать человечину, даже когда последняя пара сапог была сварена и съедена. Вот тогда-то Фома и взял инициативу в свои руки. Голод, как известно, не тётка. А уж когда соседи — навашинские бригады — вовсю харчуются, пуская под нож окрестное население, держать себя в рамках приличий вдвойне тяжело. Перед Фомой стоял небогатый выбор: молись и сдохни, либо убивай и живи. Решение было принято быстро. Не успел труп Пантелеймона остыть, как служители божьи вооружились новым учением, гласящим примерно следующее: «Господу не нужны слабые. Мор и голод ниспослал он, дабы очистить паству свою от шелухи и сплотить в вере истинной. Так пусть достойнейшие из рабов его укрепят плоть свою от плоти грешников, коих обделил Господь силою». Такой догмат пришёлся по душе не только местным людоедам, но и соседям. А плохо ли? Обратился в новую веру, на старых дрожжах замешанную, и пожалуйста — набивай брюхо человечиной без малейших угрызений. Не удивительно, что три из четырёх навашинских кланов, сформировавшихся во время междоусобной грызни, с готовностью целовали крест Фоме — свежеиспечённому патриарху людоедов.
Правда, справедливости ради нужно отметить, что человечину в те годы хавали не только навашинские. Любой кабак Арзамаса имел в меню мясные блюда без уточнений о происхождении сырья. А уж когда совсем прижало, и к нам хлынули переселенцы из Триэна, человечина стала продаваться совершенно открыто. Зайдешь, бывало, на рынок, а там — мама дорогая — и грудинка, и окорока, и ливер. Гастрономический рай, одним словом. Спасибо нашим лишённым мутаций друзьям. Те лацы, что не успели вовремя сдристнуть, как раз и ложились на колоды под топор мясника. А их место под солнцем заняли ушлые ребята из Триэна, быстро сколотившие мощную группировку ныне известную как Центровые. Зачуханное, бесхребетное батрачьё и вякнуть ничего не успело. Была шахта под лацами, стала под Центровыми. Но если раньше за допущенный косяк работягу увольняли, то теперь его забивали железными прутами.
