Макс Мах - Кондотьер
Желания пить, однако, не обнаружилось, тем более, не хотелось ни с кем «махаться», что и является обычно кульминацией пьянки. Оставались владения Мельпомены, но и за этим дело не стало. В фойе гостиницы Генрих купил билет в музыкальный театр на Английской набережной близ Благовещенского моста, но туда уже добирался на извозчике, решив пощадить занывшую к вечеру и непогоде левую ногу, которой, по правде говоря, никогда особенно не везло.
Выбор оказался безупречным: в театре давали «Прекрасную Елену» Оффенбаха. Парижская музыка была легка и иронична, юмор переведенных на русский язык реприз непритязателен, а голоса певцов просто великолепны. Особенно понравилось Генриху сопрано жены царя Менелая Елены, да и сама актриса, что называется, выглядела «на ять». Не хуже, если честно, был и тенор, певший партию Париса, но мужские голоса лежали вне зоны интересов Генриха, во всяком случае, в том, что касалось музыки.
* * *Выйдя из театра, он неожиданно ощутил потребность прогуляться. Не ехать в Тарасов проезд, чтобы выпить стакан водки и забыться на три-четыре часа мутным сном, а снова пойти куда-нибудь пешком, в Северную Коломну, например, через Новую Голландию или еще куда. Вечерний моцион, так сказать.
«Ночной променад… Почему бы и нет?»
Он поднял воротник, закурил папиросу — в театральном буфете нашлись-таки хаджибейские, то есть, попросту говоря, турецкие папиросы, — и пошел переулком к Конногвардейскому бульвару, потом через площадь перед дворцом Великого Князя Бориса, к Казачьему стану, к Новой Голландии и Коломне, но не дошел. За Крюковым каналом — Генрих едва перешел через Тюремный мост, — его окликнули.
— Генрих! — позвал хрипловатый женский голос.
Он обернулся. На мосту стояла женщина. Темный силуэт в длиннополом приталенном пальто. На голове вязаная шапочка. В руках… Ну, что там было в руках у этой суки, Генрих не разобрал — освещение подвело, но явно какой-то короткоствол.
— Полковник Генрих Кейн, Ревтрибуналом Центрального округа вы приговорены к смертной казни через расстреляние! — Сказано четко, быстро, но без спешки и истерики.
«Хладнокровная дамочка», — успел он подумать, и в этот момент женщина выстрелила.
Выстрел. Вспышка. Пуля ударила в грудь, и Генрих сделал шаг назад, отступая перед неодолимой силой…
Он оступился, еще не чувствуя боли, и умер раньше, чем смог ее ощутить. Это был на редкость точный выстрел, хотя и расстояние, по правде сказать, ерундовое. Пятнадцать метров, и крепкая уверенная рука. Вернее, две, потому что женщина стреляла, удерживая пистолет двумя руками. Восьмиграммовая пуля, выпущенная из Люгера номер восемь, пробила грудь Генриха навылет, разорвав по пути сердце и задев позвоночник. Впрочем, последнее было уже несущественно, учитывая «сердечную рану», несовместимую с жизнью.
Неожиданным образом, Генрих видел все это как бы со стороны. Видел себя, делающего рефлекторный шаг назад, женщину — темный силуэт на мосту — пустынную набережную, безлюдный переулок…
«Что ж, вот как это происходит…»
Выстрел. Вспышка. Пуля ударила в грудь, и Генрих сделал шаг назад, отступая перед неодолимой силой…
«Сука!»
Боль пронзила грудь, и ему пришлось отступить еще на шаг, чтобы сохранить равновесие.
«Вот же, блядь!» — ощущение такое, что в сердце ударили кузнечным молотом, выбив заодно и дух, так что «ни дыхнуть, не пернуть».
«Ох!» — его качнуло, но, на этот раз, он устоял.
«Контрольный в голову, или как?» — пауза затягивалась. Женщина по-прежнему стояла на мосту, подсвеченная сзади и спереди желтым светом фонарей. Руки вскинуты, оружие направлено Генриху в грудь, и кажется, что он видит дымок, курящийся над стволом пистолета, и чувствует запах сгоревшего пороха.
Тишина, покой полного безветрия, безлюдная улица, и двое на ней: мужчина и женщина — намекает на мелодраму, в крайнем случае, на драму. Но жертва и убийца — настоящая трагедия.
Генрих смотрел на женщину, силясь вздохнуть и «оценить ущерб», потом рефлекторно поднял руку к груди. Туда, куда ударила пуля. Провел пальцами в коже по шероховатой ткани в «елочку».
«Шутка случая… Ну, надо же! Однако отчего она не стреляет?»
* * *Пауза затягивалась. Проклятый Кейн стоял, как вкопанный и ощупывал грудь. Под затянутой в перчаточную кожу рукой ткань пальто быстро намокала, и темное пятно растекалось книзу.
«Отчего он не падает?»
Но на самом деле, главный вопрос формулировался иначе — отчего она не стреляет? Натали словно бы очутилась во сне. В тягостном медленном бреду, когда все понимаешь, но ничего не можешь с этим поделать. Стояла в верхней точке подъема моста, ощущая под ногами неровности булыжной мостовой, дышала холодным ночным воздухом, вдыхая мороз и выдыхая пар, смотрела на полковника Кейна, на его освещенное светом фонаря лицо, и не стреляла.
— Контрольный в голову, или как? — натужно прохрипел мужчина. По-русски он говорил чисто, как если бы не был бельгийцем, а природным русаком.
— Вы… Почему вы не падаете? — она слышала в своем, враз просевшем на октаву или две голосе истерические нотки, но, как и водится во сне, была бессильна что-нибудь изменить.
— А должен? — Дыхание, судя по всему, давалось Кейну с трудом, речь — лишь героическим усилием.
— У вас все пальто в крови…
— В самом деле?
Где-то за домами раздался свисток городового. В переулке за спиной застучали о булыжник подковки сапог.
— Выбросьте! — предложил, поморщившись, Кейн. — Живее! Замордуют…
Как ни странно, она его поняла. И, разумеется, Кейн был прав. Даже в лучшие времена, как рассказывали ветераны, с террористами не церемонились. Заломить руки, — пусть и даме из общества, — бросить лицом на камни мостовой, пройтись для острастки сапогами по ребрам, — все это цветочки по сравнению с тем, что творилось теперь, после Славной Революции. По нынешним временам, если взяли на горячем, тем более, с дымящимся стволом в руках, измордуют так, что враз потеряешь вместе с человеческим обликом все свои принципы, и достоинство тоже. О том, что изнасилуют между делом и не раз, даже упоминать не стоит.
— Ну! — перхнул мужчина, начиная крениться набок. — Вы как? И… Помогите мне, черт вас дери!
Совет показался разумным и уместным, словно бы это и не она стреляла только что в Генриха Кейна, известного половине Европы, как Эль Карницеро.
«Мясник…» — Натали выбросила Люгер в канал и успела добраться до полковника раньше, чем набежали городовые с соседних улиц и жандармы от Литовского замка.
— Обопритесь на меня, — предложила она, подхватывая его слева. — Что это?
Запах был недвусмысленный, но поверить в такой абсурд она не могла.
— Вы видели, кто в меня стрелял? — мужчина тяжело оперся на ее руку, но продолжал оставаться на удивление спокойным.
— Это спирт? Да, — опомнилась она, услышав гулкий топот в переулке и трели полицейских свистков. — Высокий, сутулый, лица я не разглядела.
— Я тоже, — мужчина по-прежнему говорил с трудом, дышал с хрипом, — а жаль, удавил бы гада!
— Есть за что, — согласилась Натали. — Вы в своем праве.
— То-то же! — полковник закашлялся.
— Кто стрелял? — крикнул, подбегая, крепкого сложения городовой со старорежимной шашкой на поясе. Сабля то и дело била его на бегу по ногам, но ловкий парень умудрялся придерживать ее, не снижая темпа. — Вы ранены, сударь? Вам нужна помощь?
Слова прозвучали, и волшебство момента исчезло, спугнутое появлением посторонних людей. Или это время, выбитое из колеи ее выстрелом, вернулось на пути своя? Ночь уже не казалась волшебной, а город — покинутым. Небо заволокли тучи, отрезав землю от колдовского сияния луны. Стало холодно и знобко. От черной студеной воды начал подниматься пар. И тишину разбили вдребезги тысячи разнообразных звуков: рокот мотора, охающие вопли сирены кареты скорой помощи, крики, оклики, стук каблуков, свитки, ругань и приказы, одышливое дыхание…
— Вы ранены? — сунулся к Кейну городовой.
— Никак нет.
— Но это же кровь! У вас все пальто в крови!
— Это коньяк!
— Какой коньяк? — И Натали увидела округлившиеся глаза деревенского увальня, превратившегося волею судеб в столичного стража закона.
* * *«Шустовский…» — Генрих продолжал находиться в двух местах одновременно. Один он в легком замешательстве наблюдал за всем происходившим здесь и вокруг как бы со стороны. Другой — говорил и действовал, но как-то не по-людски. Слишком спокойно, почти равнодушно.
Генрих покачнулся, перебитая в двух местах нога давала к вечеру о себе знать, но не упал. Кто-то поддержал под руку, приняв на себя его вес.
«Террористка… Вот же история!»
— Я…
— Вы…
— Кто стрелял?! Вы ранены? — голос грубый, низкий, но сфокусировать взгляд и рассмотреть говорившего Генрих не мог.
