Нейромант. Трилогия «Киберпространство» - Гибсон Уильям
Простите. Простите меня, друзья. Это всего-навсего Эдди Бакс, Скоростной Эдди-импортер со своей по-профессиональному неприметной спортивной сумкой, и, пожалуйста, не обращайте внимания на какой-то разрез, годный лишь для того, чтобы просунуть внутрь правую руку.
Ральфи был не один. На стуле рядом с ним, настороженно пялясь в толпу, громоздился белобрысый калифорнийский бык – живая инструкция по технике боевых искусств весом килограммов восемьдесят.
Скоростной Эдди мгновенно оседлал напротив этой парочки стул; бык даже руки от стола оторвать не успел.
– Черный пояс? – поинтересовался я; он кивнул, его голубые глаза автоматически просканировали меня от глаз до ладоней. – У меня тоже, – сказал я, – здесь, в сумке. – Я сунул руку в разрез, большим пальцем перевел предохранитель. Щелк. – Два ствола, двенадцатый калибр, спуск сдвоенный.
– Это пушка, – сказал Ральфи, предупредительно кладя пухлую руку на обтянутую синим нейлоном грудь своего телохранителя. – У Джонни в сумке – антикварный огнестрел.
М-да, недолго я побыл Эдвардом Баксом.
Думаю, его всегда звали не просто Ральфи, а Ральфи-с-Каким-то-Прозвищем, нынешнюю же кличку он приобрел исключительно благодаря тщеславию. Туловищем как перезрелая груша, вот уже двадцать последних лет он носил лицо некогда знаменитого Белого Христианина – Белого Христианина из «Арийского регги-бенда». То был Сони Мао предыдущего поколения, последний рыцарь расового рока. Я, знаете ли, вундеркинд по части всяческой чепухи вроде этой.
У Белого Христианина было классическое лицо поп-артиста – ярко выраженные мускулы певца и точеные скулы. Так посмотришь – лицо ангела, этак – красавца-развратника. Но глаза на этом лице… это были глаза Ральфи – маленькие, черные, ледяные.
– Ладно, – сказал он, – давай потолкуем. Как деловые люди. – Сказал обезоруживающе искренне, вот только прекрасный, как у Белого Христианина, рот все время был влажным. – Льюис, – он кивнул на мордоворота, – это просто дуб. – (Льюис принял его слова равнодушно, будто механическая игрушка.) – Но ты-то, Джонни, не из дубов.
– Неужто, Ральфи? А я думал, что это я – дуб, нашпигованный под завязку имплантатами, самое место для твоего грязного белья, пока не подвернутся ребята, желающие заработать на моем трупе. Так вот, Ральфи, пока у меня эта сумка, тебе придется кое-что объяснить.
– Это все из-за последней сделки, Джонни. – Он тяжело вздохнул. – Как брокер…
– Барыга, – поправил я.
– Как брокер я всегда очень осторожен с поставщиками.
– Ты покупаешь только у тех, кто ворует лучшее. Понял.
Он вздохнул опять.
– Я лишь стараюсь, – устало произнес он, – не иметь дела с дураками. Но на этот раз, похоже, нарвался. – Третий вздох был сигналом для Льюиса включить нейропарализатор, который они прилепили под столом с моей стороны.
Я вложил все силы в указательный палец правой руки, но он перестал быть моим. Рука по-прежнему чувствовала металл и поролоновую ленту, которой я обмотал неудобную рукоять обреза, но сделалась чужой и безвольной, будто была вылеплена из холодного пластилина. Я надеялся, что Льюис, как настоящий дуб, тут же бросится вырывать сумку, а заодно рванет мой палец, застывший на спусковом крючке. Но он этого не сделал.
– Мы так беспокоились о тебе, Джонни, так беспокоились. Видишь ли, – Ральфи показал на мою голову, – то, что у тебя там, – это собственность якудза. Одного дурака угораздило их обокрасть. Мертвого дурака.
Льюис заржал.
Вот тут до меня наконец дошло, но оттого, что я все понял, стало совсем паршиво. Мою голову словно обложили мешками с мокрым песком. Убивать было не в стиле Ральфи. Даже Льюис был не в его стиле. Получалось, он встрял на свою голову между Сыновьями Неоновой Хризантемы и чем-то, принадлежавшим им, или, скорее, чем-то, что было у них, но раньше принадлежало кому-то еще. Ральфи, конечно, мог задействовать кодовую фразу и ввести меня в состояние «идиот-всезнайка» – тогда я выложу их горяченькую программку целиком, не запомнив ни единого звука. Для такого ушлого торгаша, как Ральфи, этого бы вполне хватило. Но только не для якудза. Они наслышаны о «кальмарах» и, естественно, не будут чувствовать себя спокойно, зная хотя бы малую часть их возможностей. С помощью «кальмаров» ничего не стоит вытащить из моей головы программу даже по самым слабым, остаточным следам. Сам я знаю о «кальмарах» немного, но кое-что слышать доводилось, и я зарекся болтать об этом с клиентами. Нет, якудза это точно не понравится: слишком смахивает на улики. Они бы не были тем, что есть, если бы оставляли улики. Или живых свидетелей.
Льюис продолжал ухмыляться. Словно он уже видел внутри моей головы то, что им было нужно, и теперь прикидывал, как бы добраться до этого самым коротким путем.
– Эй, ковбои, что-то маловато в вас жизни, – послышался из-за моего правого плеча низкий женский голос.
– Исчезни, сука, – равнодушно сказал Льюис; его загорелое лицо было предельно спокойно. Ральфи же выглядел озадаченным.
– Как насчет взбодриться? Есть хорошее ширево. Чистейшее, никаких примесей. А?
Она подтянула к себе стул и уселась на него прежде, чем эти двое успели ей помешать. Я в моем положении мог видеть ее только краем глаза: худая девушка в зеркальных очках, волосы темные, короткая неаккуратная стрижка. На ней была расстегнутая черная кожанка, под ней – футболка в косую черно-красную полоску.
– Восемь тонн за грамм, – добавила она.
Льюис недовольно хрюкнул и попытался вышибить из-под нее стул. Это у него почему-то не получилось; ее рука метнулась к нему и, похоже, слегка коснулась его запястья. Яркая струя крови мгновенно залила стол. Льюис с силой сжал запястье другой рукой, костяшки побелели от напряжения, сквозь пальцы проступила кровь.
Странно, у нее в руке, кажется, ничего не было.
Теперь ему понадобится сшиватель сухожилий. Льюис осторожно поднялся, даже не попытавшись отодвинуть стул. Стул опрокинулся, и Льюис пропал с моих глаз, не издав при этом ни звука.
– На его месте я бы обратилась к врачу, – сказала она. – Порез не слишком приятный.
– Ты хоть сама понимаешь, – голос Ральфи сделался вдруг очень усталым, – в какую яму с дерьмом только что себя посадила?
– Кроме шуток? А, понимаю, тайна. Обожаю тайны. Вроде той, почему этот ваш приятель такой тихоня. Он что, замороженный? Или для чего здесь вот эта штуковина? – Она показала миниатюрный блок управления, который неизвестно когда успела выхватить у Льюиса.
Ральфи выглядел совсем больным.
– Ты, э-э-э… Послушай, даю тебе за нее четверть миллиона, и ты отсюда уходишь. – И он мясистой рукой стал нервно оглаживать свое бледное худое лицо.
– Чего я хочу, – она прищелкнула пальцами; блок при этом начал вращаться, отбрасывая по сторонам блики, – так это настоящего дела. Ваш парнишка повредил себе руку. Четверть миллиона в качестве аванса сойдет.
Ральфи шумно выдохнул и засмеялся. Его зубы явно недотягивали до стандартов Белого Христианина. Тут она выключила парализатор.
– Два миллиона, – сказал я.
– Вот это, я понимаю, мужчина, – сказала она сквозь смех. – А в сумке у тебя что?
– Обрез.
– Грубо работаешь. – Впрочем, это мог быть и комплимент.
Ральфи не произнес ни слова.
– Меня зовут Миллион. Молли Миллион. Линяем, босс? А то на нас начинают пялиться. – Она встала. На ней были кожаные джинсы цвета засохшей крови.
И только сейчас я заметил, что ее зеркальные линзы вживлены в кожу лица: серебро гладким слоем поднималось от крутых скул, запечатывая глаза в глазных впадинах. Я увидел в этих линзах двойное отражение моего нового лица.
– А я Джонни, – сказал я ей. – Мистера Мордашку мы забираем с собой.
Он ждал нас снаружи. Внешне – заурядный турист из техов: пластиковые дзори и дурацкая гавайка с кричащей рекламой самого популярного микропроцессора его фирмы. Тихий, спокойный человечек, из той породы людей, что подолгу сидят в баре, накачиваясь сакэ и на глазах косея, – в таких заведениях еще подают крошечные рисовые крекеры с начинкой из водорослей. Он в точности походил на тех, кто голосит гимн собственной корпорации, а потом плачет, на тех, кто бесконечно и нудно трясет бармену руку. И сутенеры, и перекупщики не обратили бы на него внимания, посчитав безнадежно отсталым. Парень, мол, недалекий и с кредитной карточкой осторожничает.
