Алексей Штейн - Ландскнехт. Часть вторая
Свернул обратно в тряпицу да на дно вещевой и сунул, поверх приправы, да пару портянок — тоже не казенные, сам купил.
— Так, товарищи — говори громко — Все я свое взял, сейчас с кухни мой сухзапас возьму, он хоть и казенный, да мне уже был выдан.
— Ты… Это. — насуплено говорит ефрейтор — ты хоть что ли мне на бумаге напиши. Умеешь ли? А то мало ли потом что.
— Давай, говорю я ему уже с кухни, выгребая свой пакет с сухим запасом — галеты, сахар, вяленое мясо, соль с перцем, крупы чуть. Чего пропадать ему? Пока ефрейтор там мнется — оглянулся, да и не удержался — дернул еще один паек. Все одно… будем считать, за Балу я взял. Пока ефрей на стол какой‑то огрызок бумаги выкладывал, карандаш у себя в подсумке искал, я кое- чего сообразил. Пишу я ему, значит, химическим карандашом расписку, хорошим казенным языком, мол, Я, рядовой номер семнадцать, первого взвода особой штрафной роты, во исполнение приказания к — на Кане, с места прохождения прошлой службы принадлежащее ему имущество изъял. Претензий к — оставляю пробел, нехай сам впишет — по поводу наличия, количества и сохранности — не имею. Дата, подпись.
— Силен! Выдохнул восхищенно ефрейтор — Ишь ты! Командиром никак был?
— Нет. Но грамотный. Установщик трубок — огрызаюсь, соображая, что малость прокололся. И сразу, чтобы заодно и отвести в сторону опасный разговор — Слышь, братцы… Я, конечно, понимаю, что служба, она такая… Но… Короче. Заначку тут кое‑кто припрятал. Ему она уже не надо. А вам — вкусно и приятно. Сечете?
— Хм — потер подбородок ефрейтор, да и остальные зашевелились, закряхтели — ребята‑то не зеленые, жизнь давно поняли, похоже — А что там?
А вина бутыль — улыбаюсь я — Не то чтобы большая, но… лучше, чем ничего! Сдать вам нычку?
— А точно не?…
— Точно. В самом начале, сразу, наповал. Ну?
— А тебе с нас чего?
— Ну, мне немного, сущие мелочи. Вы ж и так ее потом найдете. Только… потом же тут может и еще кто быть… потому — одно дело сейчас — а совсем другое потом. Ну, гвардия, по рукам?
— Ну… Это… А надо‑то тебе чего все же, рядовой номер семнадцать?
Да сущие пустяки, ефрейтор. Ну вот прихвачу я еще пару сухзапасов — идет? Вам‑то они все одно не считаны? Это же не каска?
— Ну… идет…
— Вот. Потом — ложку складную казенную — дай я сопру. А? Ну только не говори, что как каска на учете. Тут все же бой был. Спиши ложку, ефрейтор. Мне ж жрать почитай нечем.
— Ладно — благодушно машет грабкой ефрейтор, и на столе появляется два пакета сухпая и складная ложка — ножик — очень удобная и хорошая — Все? Где 'граната'?
— Погодь… еще вот что… одолжите мне патронов. Десяток. А то нам что‑то выдать их забыли. А я без патронов воевать не привык.
Повисла тишина. Потом один из солдат, постарше прочих, говорит:
— Ты, номер семнадцать, это. Не дури.
— Чего не дури, дядя? — насмешливо говорю ему я — Я уже отдурил. Только мне жить‑то тоже охота. А у меня только этот дрын. А с ним, сам понимаешь, каково оно, без патронов‑то.
Киваю ему на стоящую у стены длиннющую пехотную винтовку. Эта ж дрянь длиной, наверное, с мосинскую пехотную, и штык длиннее, чем я раньше видел. Даже у этих ребят, даром что пехота — и штыки покороче и винтовки тоже.
— Слышь, паря — ты это. Нам, если узнает кто, что мы патроны раздаем… В общем — не положено! — отрубает ефрейтор.
— Хрен с вами — бурчу я, запихивая сухпаи в гранатную сумку — не очень лезут, но ничего, сойдет — Нет, так нет. Вон там, в подпечье, за зольным ящиком пошарь… Есть? Ну, вот, радуйтесь, воины. Только… не пожалейте чарки, помяните покоем павшего Эрри — его это бутыль.
Развернулся, да и пошел, подхватив винтарь, в тишине к выходу. За дверь уже взялся — в спину мне тот, старший солдат сказал:
— Братец, ты… это. По верху пройдись, по батарее. Нам вроде как ничего не говорили, чтоб нельзя там ходить… так ведь, командир?
Я остановился, кивнул, да и вышел. И на том спасибо. Полез по разбитой — видно, мина прилетела — каменной лестнице наверх. Евгения Марковна, эк оно тут все… апокалипсято. Ну да я не в музей обороны форта Речного пришел. Шустранул под брустверами, да и так на битый камень поглядываю… ага! Есть! И еще, а ну‑ка…
В общем, наковырял я семь штук патронов к винтарю, гильзы брать не стал, хоть тут и принято — но мне незачем. Револьверных два патрона — там больше было, но остальные в крови все наглухо — такие патроны не годны, пожалуй. А два чистеньких — прибрал. К моему не пойдут, ну да ничего, пусть будет. Жаль, гранат не нашлось, ну да это я так, размечтался. Пояс еще нашел, кожаный, хороший. Целехонький, только в крови чуть, но и то не сильно — видно, с раненного кого снимали. Пригодится.
Пояс отправился в сумку, а патроны — в карман. Вот так вот. Жить стало лучше, жить стало веселей. И на этой оптимистичной мысли я и пришел как раз к тому времени, как и капитан вышел. Вскоре и все остальные собрались — смотрю — сумки‑то у всех хорошо так набиты, и не один я, похоже, пайки прихватил. Ну, думаю — сейчас шмонать будут, как положено, чтоб значит, в кармане — носовой платок и расческа, как же, плавали, знаем… Ан нет. Видно, не учел я, насчет солдатского имущества. Армия‑то баронская — корнями в наемников идет, а там — главное что? — именно, трофей! И никто трофей отобрать права не имеет — даже сам барон. Ну, так говорят, по крайней мере. Это если, конечно, трофей не какое‑то военное имущество или оружие, армии нужное, или секретные документы или еще что‑то ну ооооочень важное. И не пленники, ясное дело — рабов потом можно купить, а пленных — всех передают кому надо. А остальное — хоть сколько стоит, отобрать не имеют права. Долю, правда, с трофеев, полагается внести в полковую казну, в солдатскую кассу — но то решается уже по уговору. А что твое — бери — владей. И сам таскай за собой, если обоза нету, а запретить — неможно. Главное дело что — чтоб оружие и снаряжение нес. Его бросить не смей. А не то… ну, понятно что будет. А уж чего сверх того несешь — твое дело. Ну, еще — чтобы уставной вид не портить.
— Ну, ублюдки — довольно щурится Кане — Смотрю, вы не такие дураки, какие есть на самом деле. По крайней мере — не все. Хоть пайки догадались взять. Это хорошо. А ну‑ка, спиртное кто притащил, а? Не слышу? То‑то же. Учую — пристрелю. В моей роте пить можно только мне, и сержантам. Остальные — по приказу нашего командования… в честь побед, хе — хе. И ровно столько, сколько можно. За остальное — пристрелю. Вот так‑то, уррроды. А теперь — слушай ваш первый боевой приказ. Построились, уроды, и шагом марш! Мы идем воевать, мать вашу в три демона через пень….
Выходим мы, значит, из крепости, и по пути, вроде как на прощание — смотрю на поклеванные пулями стены Воротного бастиона. Нашими пулями поклеванные. Да уж. А ведь хорошо били‑то. И, поди, не все зря. А вот оно как выходит, понимаешь. Уже входя под свод арки — обернулся, бросил взгляд на нашу батарею. Прощай, Форт Речной, уж вряд ли вернусь, да и незачем. Командир наш — впереди, на ржавой лошади поехал, шагом, взводные нас выстроили и сами впереди взводов, сержантов не видать — может, потом нагонят, может, еще как. Тронулись.
Вышли, и сразу поперед воротами, дорога чуть изгибом, а напрямую — лагерь городят. Как тот раненный и сказал — роют ров, колья ставят. И тент натянули. А под ним… ну да, раненые. И — здрасьте, ваше благородие — лекарь Берг, собственноличной персоною. Вид встрепанный, и обескураженный, даже можно сказать, растерянный. Топчется так на месте, то сюда дернется, то туда, словно не знает, за что хвататься. А уж как нас увидел, по лицам, видать, признал — и совсем растерялся. Особенно как взводных разглядел. Вроде как рвануться к нам хотел, да и передумал. А мы — что? Мы ничего. Мимо, строем, походным шагом, по трое в ряд, глаза в затылок впереди идущему. Прощевайте, мастер Берг, ибо, как говорили древние фашисты — каждому таки свое, йэдем, понимаете ли, даз зайнэ, по — ихнему, по — фашистски. Вот и у нас с вами так. Каждый выбирает сам. И нечего, нечего — так и чувствую, как значит, от лагеря, десятки глаз в нас смотрят. И невольно глаза‑то прятать самому хочется, да отвернуться, да сгорбиться… Нет, шалишь. Распрямился, и на лагерь смотрю наискось, с прямой головой иду — ну, не парадным шагом, но так, потверже. Нечего мне тут укоризны строить. Сами виноваты. Сами выбрали свою долю. Смотрю — и другие в строю, словно почуяли — распрямляются, шаг печатать начинают, вот р — р-раз — как оно обычно и бывает — и все в ногу пошли! То было только слышно по дороге — чоп — чоп, чоп — чоп — чоп — а сейчас — ш — р-рах, ш — р-рах, ш — р-рах! Аж по земле дрожь пошла. Капитан даже привстал с сиденья, оглянулся удивленно. А мы знай шаг печатаем. Нечего! Каждый сам свой путь находит. Сами себе судьбу выбираем. Кто сюда, а кто в лагерь… ну а раненые? Что раненые… тут ведь тоже, кому как повезет. И вообще, тоже дело такое — неизвестно еще, кому доля слаще выйдет. Так что нечего. Не за что мне каяться. У всех — своя доля.
