Закон оружия - Силлов Дмитрий Олегович "sillov"

– Мы-то проглотили? Думай, чего говоришь, Семен! Али до этого Орду не били?

Разноголосье нарастало. Все чаще из толпы раздавались:

– Ясно дело – вдарить! Дело Семен говорит – вдарить, и всего делов. Пущай они нас боятся!

Семен повернулся к воеводе:

– Ну, что скажешь, Федор Савелич?

– Что скажу?

Воевода смотрел в небо, ища что-то глазами. Да только в том набрякшем серыми тучами небе уже не было гордого степного орла – ордынские стрелы перебили всю птицу на много верст в округе.

– Что скажу…

Семен поднял руку. Рев толпы стал тише, а после и вовсе сошел на нет. Все ждали воеводиного слова.

– Я сам воев вперед поведу, – громко произнес Федор Савельевич. – А ты, Семен, с братом здесь в граде за старших останетесь. Постоим грудью за землю пращуров [163] наших!

Семен, вдруг став очень серьезным, поклонился.

– Воля твоя, воевода.

А Федор Савельевич уже раздавал приказы подоспевшим сотникам.

– Собирайте дружину да тех, кто лук аль самострел держать может. Конный отряд пойдет впереди, пеши стрелки сзади прикроют, ежели ордынцы обойти попытаются…

– Воевода! То, что я видел со стены, мало похоже на осадную машину.

Федор Савельевич резко обернулся.

Сзади стоял Ли.

Воеводу передернуло. И так сегодня советов наслушался по самый воротник. Другого б послал нехорошим словом, но этот вроде уже свой, бился отменно. Потому сдержался Федор Савельевич. Лишь, поморщившись, бросил отрывисто:

– А на что б оно похоже ни было – неспроста ж ордынцы ее возводят!

У городских ворот уже собирались лучники, из-за стен детинца слышалось заливистое ржание застоявшихся боевых коней. Отовсюду неслось бряцанье оружия и доспехов. Город готовился к последней битве.

К поясу последнего из чжурчженей тоже был пристегнут меч, из-под ворота цветастого халата выглядывал край русской кольчуги, даренной кузнецом Иваном. Вспомнив что-то, воевода смягчился.

– Не сумлевайся, Линя! – улыбнулся он. – Была не была! До этого побеждали, глядишь, и теперь победим!

И, повернувшись, размашистым шагом пошел к воротам детинца.

Последний из чжурчженей смотрел ему вслед. На его лице была легкая грусть.

– Что ж, это твой Путь, полководец, – тихо сказал Ли. – Непобедимость заключается в тебе самом. А возможность победить зависит от врага. Не забывай, что у твоего народа сильный и хитрый враг.

Но воевода уже был слишком далеко для того, чтобы услышать эти слова.

Лук – оружие, которое имеется, почитай, в каждом доме. Да и грех, живя у леса, быть обезлученным. Зайцы, тетерева, белки, да мало ли какая живность в дебрях водится, только ленивый дармового мяса на столе не имеет. А повел скотину на выпас? А случись под такое дело волчья стая? Кому нужен пастух, который не сумел уберечь стадо, не выследил загодя в высокой траве серые спины и не всадил в них с пяток, а то и с десяток стрел еще до того, как доберутся до телят серые разбойники? Да и лихой человек, завидев всадника с луком в налучье [164], колчаном да подсайдашным ножом [165], больше похожим не на нож, а на тесак, махнет рукой – козельские, ну их! – и поспешит скрыться подале.

Потому с луком в приграничной крепости учились управляться с детства. И лучников у ворот собралось немало.

А с доспехами было плохо. Дороги доспехи. Потому каждый нарядился кто во что горазд. На ком-то была надета битая дедовская мисюрка [166], кто-то прямо на тулуп натянул оплечья и наручи, побитые черными пятнами отчищенной ржавчины, кто-то соорудил себе из дубовых досок нагрудник и бутурлыки – все не голым в битву идти.

Несерьезно смотрелось ополчение на фоне княжьей дружины, выезжавшей из ворот детинца. Мужики закряхтели, зашептались завистливо. Вот где воинство!

В глазах рябило от кольчужных, чешуйчатых и пластинчатых бро́ней, начищенных до самоцветного блеска, от островерхих шеломов и наконечников тяжелых копий, сверкающих на солнце, так кстати выглянувшем из-за серой тучи. А кони-то, кони…

– Вот бы на таком коне прокатиться… Да в полной сброе… – завороженно прошептал проходивший мимо Тюря, останавливаясь и разом забыв, куда шел.

– И будет на тебе та бронь болтаться, как седло на корове, – буркнул стоящий рядом скоморох Васька, сам отчаянно завидовавший дружинникам.

– Что за человек? – беззлобно покачал головой Тюря, направляясь в сторону проезжей башни. – Всяку мечту испоганит. Наверно, потому, что своей нету.

Скоморох открыл было рот по привычке – и закрыл. Слов во рту не оказалось ответить.

– Во отбрил Тюря! – одобрительно хмыкнул оказавшийся рядом рыжебородый.

Васька насупился было – и вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся.

– Не, мужики. И у меня мечта имеется!

– Кака така мечта? – поинтересовались из толпы.

– А былину закончить. Ту, помните? Про всех про нас, про то, как мы Козельск обороняли. Чтоб через века пронеслась та былина.

– Эка хватил – через века, – покачал головой рыжебородый.

– А что? – все больше распалялся Васька. – Ордынцы, слышал, что при штурме орут? Могу-Болгусун. Толмач пленный говорит, что это по-нашему Злой Город получается. Стало быть, достали мы их крепко, не скоро забудут. Но Орда что? Пыль придорожная! Сегодня есть – а тыщу лет пройдет, и не вспомнит никто. А вот то, как мы за Козельск стояли, про то внуки наши забыть никак не должны. Оттого до зарезу надобно мне ту былину закончить…

Громко хлопнула открываемая дверь. Васька, не успев договорить, обернулся.

Из дверей ближайшей кузни выехала одноколесная тележка, доверху груженная кольчугами, шеломами, оплечьями и всякой иной броней. Сзади, покряхтывая от натуги, толкал тележку кузнец Иван.

– Гей, бездоспешные! – крикнул он, опуская на землю деревянные рукояти. – Налетай, разбирай, что я тут по ночам сработать успел. Авось моя железка да чью отчаянную голову от вражьей стрелы прикроет.

– От спасибо, добрый человек! – обрадовался рыжебородый, у которого всего-то доспехов было два старых тулупа, одетых один на другой и наспех простеганных вместе. – От уважил!

Конечно, на всех брони не хватило. Кому что досталось. Никите выпали железные наручи и добротный шлем. Вкупе с луком и дорогим мечом у бедра, взятым с прошлой битвы, выглядел Никита уже достаточно грозно. Эх, еще б кольчугу по росту…

Внезапно ему стало жарко. Из-под шлема, за неимением подшлемника одетого прямо на шапку, выползла капля пота и, противно щекоча, потекла по шее от затылка.

К нему шла Настя.

Никита замер, словно в своем лесу при приближении долго ожидаемой в засаде ценной пушной зверушки. Знал, что столкнутся, – город не степь, не скроешься. И хотел этого, и боялся – все ж еще порой цепляло за сердце, когда видел мельком знакомую коруну. Но боялся не разговора – боялся, что снова вспыхнет уже подернутое пеплом былое чувство…

Она подошла и заглянула в глаза.

– Никитушка.

– Чего? – буркнул Никита.

– Ты пошто даже в мою сторону не смотришь? Али забыл уже?

Ничего не забыл Никита. И того, как бежал по двору, спасаясь от проснувшегося цепного пса, словно застигнутый у клети [167] ночной тать. И того, как ночью, случайно проходя мимо поруба, увидал смутно знакомый силуэт, нырнувший в отчего-то незапертую дверь. Подумалось – может, кто худое замышляет? Прокрался к окошку, приник – и оставил там у поруба свое сердце. Думал тогда, что оставил. А после понял, что ошибся. Раньше все случилось. Намного раньше.

– Ты иди отсель, Настя, – твердо сказал Никита. – Нехорошо, люди смотрят.

– А что нам люди? – удивилась девица. – Али мы не любим друг друга?

То, чего боялся Никита, не случилось. Да и надо ли раздувать потухшее? Только пуп надорвешь, и глаза выест золою да бесполезным дымом.