Сьюзен (Сюзанн) Коллинз - Рождение огня
— Но ведь сойки-пересмешницы никогда ни за кем не шпионили, — сказала Мадж. — Они всего лишь певчие птицы, разве не так?
— Ну, наверно… — протянула я. Но это действительно не так. Пересмешники — это просто певчие птицы. А вот сойки-пересмешницы — это существа, которые в планах Капитолия не значились. Столичным властям и в голову не приходило, что в высшей степени подверженные контролю сойки-говоруны окажутся достаточно сообразительными, чтобы приспособиться к изменившимся условиям существования, выживут в дикой природе и передадут свой генетический код дальше; что они будут жить в своих потомках и процветать. Капитолий не учёл их волю к жизни.
Сейчас, пробираясь сквозь снег, я вижу соек-пересмешениц, скачующих с ветки на ветку, и слышу, как они подхватывают песенки других птиц, повторяют их и превращают во что-то новое, что-то своё. Как всегда, они напоминают мне о Руте. А ещё о том вчерашем сне в поезде. Во сне она была сойкой, а я следовала за нею в глубь леса. Жаль, что я проснулась так не вовремя, не успела узнать, куда же вела меня Рута.
Да, до озера путь неблизкий. Гейл точно выйдет из себя, посчитав, что это зряшная трата времени и сил — тащиться невесть куда вместо того, чтобы охотиться. Это если он вообще решит пойти по моему следу. Он не изволил показаться на обеде у мэра, хотя все остальные члены его семьи пришли как один. Хазелл оправдывалась тем, что он, мол, соскучился по домашнему уюту и решил провести вечер дома. Враки. На Празднике Урожая я опять-таки не нашла его. Вик сказал, что он ушёл на охоту. Вот это, скорее всего, правда.
Через пару часов я добираюсь до старого дома поблизости от озерка. Наверно, «дом» — это слишком громко сказано. Хижина с одной каморкой в четыре квадратных метра. Отец считал, что когда-то давно здесь было полно таких хижин — остатки фундаментов всё ещё видны. Люди приходили сюда отдыхать и ловить рыбу в озере. Эта хижина пережила другие, потому что построена из бетона. Всё бетонное: пол, стены, потолок. Стекло, «потёкшее» и пожелтевшее от времени, сохранилось только в одном из четырёх окон.
Ни водопровода, ни электричества здесь нет, но очаг в хорошем состоянии. В углу мы с отцом когда-то, много лет назад, сложили поленницу дров. Я развожу в очаге небольшой костерок, полагаясь на то, что туманная мгла скроет предательский дым. Пока огонь разгорается, выметаю снег, наваливший под незастеклёнными окнами. Метлу из прутьев смастерил отец, когда мне было лет восемь и я тут играла в «дом». А теперь я сижу на бетонной приступочке у очага, отогреваюсь и жду Гейла.
Проходит на удивление мало времени, и вот он здесь. На плече у него болтается лук, с пояса свисает добыча — дикая индейка, должно быть, подстрелил её по дороге. Он стоит в дверях, как будто решая входить или нет. В руках у Гейла — кожаная сумка с едой, фляга и Цинновы перчатки. Мои подарки. Он не хочет их принимать, потому что злится на меня. Кто-кто, а я его чувства понимаю. Разве с собственной матерью я не поступала точно так же?
Я смотрю ему в глаза. За горящим в них гневом видна жестокая боль, которую причинила ему моя помолвка с Питом. Гейл считает, что я предала его. Этот разговор — мой последний шанс вернуть себе дружбу Гейла. Я могу потратить кучу времени на объяснения, и всё равно после этого он, возможно, не захочет больше иметь со мной дела. Поэтому я сразу перехожу к сути:
— Президент Сноу лично пригрозил, что разделается с тобой, — выпаливаю я.
— А ещё с кем?
— Ну… точного списка он мне не представил. Но можешь не сомневаться, в нём значатся обе наши семьи вплоть до кота.
Этой новости достаточно, чтобы он решился войти. Гейл проходит к очагу, присаживается на корточки у приступки и протягивает руки к огню.
— И что мы можем сделать?
— Теперь уже ничего, — говорю. Ясное дело, объяснения потребуются долгие, вот только с чего начать? Так что я молчу и мрачно таращусь на огонь.
После минуты такого времяпрепровождения Гейл прерывает молчание:
— Ну что ж, спасибо за захватывающий рассказ.
Поворачиваюсь, чтобы отбрить его, но обнаруживаю в глядящих на меня глазах искорку смеха. Готова надавать себе оплеух за то, что невольно улыбаюсь. Нашёл время для веселья! Да и я хороша — вывалила на него такое, прямо как снег на голову. А, всё равно, пропадать — так с музыкой!
— Знаешь, у меня есть план.
— Наверно, что-нибудь такое, что на голову не натянешь, — говорит он и бросает мне перчатки. — Держи. Не нужны мне старые перчатки твоего жениха.
— Никакой он мне не жених. Всё та же идиотская комедия. К тому же, это не его перчатки, а Цинны.
— Тогда отдавай обратно. — Он натягивает перчатки, сгибает-разгибает пальцы и кивает головой в знак одобрения. — Ну что ж, хотя бы помру в тепле.
— Оптимизм из тебя так и хлещет. Ещё бы, ты же ничего не знаешь.
— Так рассказывай! — требует он.
Рассказываю. Начинаю с того вечера, когда мы с Питом получили венок победителя на Голодных играх. Хеймитч уже тогда предупредил меня, что Капитолий в ярости. Рассказываю, что и после возвращения домой о покое я не мечтала. Потом был визит президента, потом убийства в Одиннадцатом дистрикте; угрожающее настроение масс; последняя, отчаянная попытка — помолвка с Питом; ясное указание президента, что задачу я провалила. Теперь нет сомнений, что я жестоко поплачусь.
Гейл слушает, ни разу не прервав. Пока я рассказываю, он стаскивает перчатки, суёт их в карман, достаёт из сумки продукты и готовит нам завтрак: поджаривает хлеб с сыром, чистит яблоки, подпекает на огне каштаны… Я наблюдаю, как движутся его прекрасные, ловкие пальцы. Они покрыты шрамами, так же, как когда-то мои — до тех пор, пока капитолийские мастера не убрали все изъяны с моей кожи. Какие у него сильные и умелые руки! Они могут рубить уголь в забое, а могут и расставлять хитрейшие, тончайшие силки. Руки, которым я доверяю.
Я прихлёбываю из фляжки чай, а потом пускаюсь в рассказ о том, что случилось по приезде домой.
— Мда, ну и кавардак ты устроила, — вздыхает он.
— Подожди, это ещё не всё, — обещаю я.
— На сегодня с меня хватит. Переходим к твоему плану.
Я набираю полные лёгкие воздуха.
— Нам надо бежать.
— Что? — Он действительно растерян.
— Мы подадимся в леса, и только они нас и видели, — поясняю я. Его лицо бесстрастно, ничего не прочтёшь. Неужели он поднимет меня на смех? Скажет, что такой глупости отродясь не слыхал? Я в возбуждении вскакиваю с места, готовая ринуться в спор. — Ты сам говорил, что мы бы перекрасно справились! Помнишь, тогда, утром в день Жатвы? Ты говорил…
Он подступает ко мне и… я взмываю в воздух. Он кружит меня по комнате, и я вынуждена крепко-накрепко ухватиться за его шею. Он счастлив, он смеётся!
— Эй! — протестую я, но тоже хохочу во всё горло.
Гейл ставит меня на пол, но из объятий не выпускает.
— Отлично! Когда бежим? — спрашивает он.
— Ты что, правда?.. Ты не считаешь меня больной на голову? Ты действительно пойдёшь со мной? — С моих плеч падает какая-то часть горы и переваливается на плечи Гейла.
— Конечно, ты больна на всю голову, и всё равно я иду с тобой. — Он не только действительно готов уйти со мной, он счастлив! — Конечно, мы справимся. Я знаю — кто же ещё, как не мы! Валим отсюда и пропади всё пропадом!
— Ты уверен? — говорю. — Знаешь, это будет очень нелегко — с детьми и всем прочим. Я не хочу, чтобы зайдя глубоко в лес, ты вдруг…
— Конечно, я уверен! Полностью, окончательно, на сто процентов уверен. — Он касается своим лбом моего и крепче прижимает меня к себе. Его кожа, всё его существо пылает жаром, наверно, из-за близости к очагу… Я закрываю глаза, впитывая в себя его тепло. Вдыхаю запахи его мокрой от снега кожаной куртки, дыма и яблок, запахи всех тех чудесных зимних дней, что мы проводили вместе до проклятых Игр. Я даже не пытаюсь отстраниться. Да и с чего бы мне это делать?
Он шепчет:
— Я люблю тебя.
Вот с чего.
Вечно подобные признания застают меня врасплох. Как гром среди ясного неба. Вот сейчас ты предлагаешь план побега, а в следующее мгновение на тебя обрушивают вот такое вот… Управляйся как знаешь. Так что я ляпаю первое, что взбредёт на ум, и ясно, что это не самый лучший ответ:
— Я знаю.
Звучит ужасно. Словно бы я признаю: да, ты, бедный, ничего не можешь поделать со своей любовью, но я-то к тебе ничего не чувствую. Гейл начинает потихоньку высвобождаться, но я изо всех сил цепляюсь за него:
— Я знаю! И ты… ты тоже знаешь, что значишь для меня! — Этого недостаточно. Он вырывается. — Гейл, мне сейчас не до любви, пойми! Каждый день, каждую минуту с тех пор, как имя Прим вытащили на Жатве, я умираю от страха! Ни на что другое у меня сил нет! Если бы мы попали в какое-нибудь безопасное место, наверно, всё стало бы по-другому. Я не знаю…
