Василий Мельник - Русский фантастический боевик 2007
Шелестов знает людей изнутри и снаружи и не считает нужным скрывать свое пренебрежение большинством из них. Как ни странно, у этого циника еще водятся друзья, и я принадлежу к их числу.
До встречи с Шелестом у меня был друг по имени Клермон. Парень, которому всегда и всего было мало. Он постоянно втягивал меня в разного рода приключения. То мы ввязывались в уличную драку из-за какой-то посторонней девки и ночь проводили в полицейском управлении, подсчитывая синяки и ссадины, а утром, в ожидании первого поезда «железки», ежились от холодного рассвета и соревновались, чтобы согреться, в перечислении марок вин.
То он зачитывался Камю и Сартром и начинал пичкать меня непонятной философией, а то бросал все книги в угол и заявлял, что надо часами смотреть на «Черный квадрат», чтобы понять, в чем тайна бытия. То он забирался без страховки по стене небоскреба, а потом прыгал вниз с комочком шелка за спиной, и я сидел у его кровати, слушая, как он, весь в гипсе, расписывает, как это чудесно — почувствовать себя птицей. Да много чего было, и мне всегда при наших встречах становилось немного грустно оттого, что я не понимал, чего же он ищет, и немного страшно, потому что я боялся за него.
Он погиб во время драки, но не на улице, а в спортивном зале, где проходили тренировки в секции единоборств. Какой-то ублюдок, которого он вызвал на бой, сломал ему шею, но, несмотря на массу свидетелей, это было расценено как несчастный случай. Я заходил в этот зал — у меня сложилось впечатление, что там тренируются фанатики и психопаты, организовавшие какой-то бойцовский клуб.
Я поклялся привлечь к ответственности если не того человека, который убил Клермона, так хотя бы руководителя этого «клуба». Но ничего не вышло, и мысль о том, что я недостаточно старался, предав тем самым память друга, отравляет мне жизнь до сих пор. И самое главное, что делает все воспоминания о Клермоне просто мучительными, — я не понимаю, зачем ему был нужен этот злосчастный поединок и во имя чего он погиб.
Я тяжело переживал его смерть, и именно тогда оформилась основная мысль, приведшая меня впоследствии в Орден. Если большинство людей, живя в современных квартирах и пользуясь всеми удобствами цивилизованной жизни, остаются жителями пещерного века — глупыми, недалекими, эгоистичными, а лучшие люди вроде Клермона не могут себя найти и бессмысленно погибают, — значит, со всем человечеством что-то не так. И кто-то должен все изменить. Уж не знаю, сам ли я пришел к этим идеям, или меня подтолкнул Шелест, с которым я как раз в то время познакомился. Теперь это уже неважно.
* * *Когда уличная вечеринка, освещенная кострами, разожженными в железных бочках, пропитанная запахами бензина и сгоревших шин, украшенная потасовкой с какой-то местной бандой, разгульными песнями и несколькими ящиками пива, часть которого просто разбили о подходящие для этого головы, близилась к завершению, я пробрался к Шелесту, давно и прочно завладевшему вниманием Лели, и мы покинули место действия — пустырь в неблагополучном районе Центрально-Европейского квартала. Ушли по-английски.
— Я не понимаю, для чего понадобилось устраивать все это безобразие, — говорю я, шагая по рытвинам заброшенного пустыря.
— Для ребят разгрузка, — отвечает Шелест. — Им полезно почувствовать себя среди толпы и снять напряжение.
— Незамысловатый, я тебе скажу, способ разгрузки — выпивка и мордобой.
— Не хуже любого другого, — ухмыляется мой приятель. — Тем более освященный традицией.
— А что, тут все были ваши ребята? — спрашивает Леля.
— Наших, из Ордена, здесь было немного — человек пятнадцать, — отвечает Тихон. — Большинство остальных — это наемники, джентльмены удачи, которые нам помогают кое в чем, но в курс дела их обычно не посвящают.
— Глупый вопрос, наверное, но я все-таки спрошу, — говорит Леля. — Я так поняла, что вы все-таки не вампиры?
— Догадливая, — смеется Шелестов.
— Но тогда кто вы? И откуда такие возможности… необыкновенные?
— Мы — тайное общество, цели и задачи которого ты узнаешь, когда вступишь, — говорю я. — Тогда и ты получишь такие же возможности. Можешь, если хочешь, воображать себя вампиршей — если это не Пойдет во вред делу.
— А когда я вступлю? — спрашивает она.
— Это решит Магистр, — уклончиво отвечаю я.
Спустя полсотни шагов (все это время мы идем по каким-то буеракам почти в полной темноте — за пустырем тянется полоса территории, предназначенной для строительства новых зданий) Леля начинает беспокоиться.
— А куда это мы идем?
— В метро, — ухмыляется Шелест.
— Что это такое?
— Подземная линия сообщения, — объясняю я. — До того, как стали строить монорельсовые скоростные трассы на поверхности, люди пользовались подземкой. Но туннели было трудно ремонтировать, к тому же их переоборудование для нового типа транспорта оказалось слишком дорогим. Тогда подземные линии были заброшены, часть из них использовали под склады и для разных нужд, многие просто законсервировали. У нас на одной из станций что-то типа временной базы. Вообще-то там скапливаются низшие элементы общества, с которыми непросто найти общий язык.
— Вот оно как… — задумчиво произносит Леля. — Слушайте, мальчики, а где тут может быть туалет?
— А вон за той грудой щебня, — указывает Шелест.
Леля, уходя, боязливо оглядывается на нас.
— Если со мной там что-то случится, я вам крикну, — предупреждает она.
— Ну что, Шелест? Понравилась тебе девочка? — спрашиваю я.
— Да как тебе сказать… Я понимаю, почему шеф колеблется. В голове у нее какие-то игрушки, сказки про упырей и все такое. Мишура и обертки от конфет. Настоящих убеждений нет. Я лично не вижу ни протеста, ни неудовлетворенности жизнью, ни бегства от общества.
— Убеждения мы ей дадим, если она нам подойдет. Ты же сам говорил — человеческая душа как благодатная почва, в которой могут прорасти любые семена. Главное — это создать нужные условия. Да и потом, сколько можно комплектовать наши ряды маргиналами и отщепенцами? Неужели полноценные люди не могут разделять наших убеждений? Шелестов криво улыбается.
— Тебе прочесть проповедь? — вкрадчиво спрашивает он.
— Не надо, — отвечаю я с усмешкой. — Полноценные люди, составляющие основу современного общества, вообще не способны иметь самостоятельных убеждений. Их кредо — благополучие той серой массы, к которой они принадлежат. Их цели — навязанное обществом стремление к материальному достатку и личному счастью. Я правильно цитирую Тихона Шелестова?
— Почти. Только не навязанное, а усиленное. В каждом человеке заложена склонность к сытой и спокойной жизни, которая берет свое начало в доисторические времена, когда борьба за существование и поиск пищи были нашими основными занятиями. Но времена изменились, а человек — нет. Как кошка или собака, которой для счастья достаточно сытно поесть и поспать на солнышке, так и они купаются в благах и работают на общество, чтобы побольше этих самых благ купить. Как будто получение удовольствия есть высший смысл жизни.
— Гедонизм.
— Да. Живи для себя, говорят они. Ну и живут, как мотыльки-однодневки. Лучшее, что может сделать такой вот изнеженный бюргер, так это обеспечить своих детей, чтобы они имели шанс что-то изменить. Но он их еще и воспитывает в духе своих мещанских ценностей.
— Но ведь не каждый готов положить жизнь за идею, как мы с тобой, — возражаю я.
— А тогда пусть не мешает тем, кто готов, — сухо отвечает Шелест. — Не клеймит общественным мнением как преступников и не науськивает спецслужбы на наш след. Мы ведь с ним боремся — с этим маленьким человеком, который не хочет видеть ничего дальше своей уютной норки. Человечество рвется в космос, а ему бы только заполучить унитаз с подогревом, и ничто другое его не волнует!
— Да уж, — усмехаюсь я. — Тебе бы на площадях выступать. Ты прирожденный оратор, к тому же человек идеологически подкованный, не то что я.
— Твоя главная проблема, Лекс, это твое раздвоение. Тебе давно пора в пользу целостности личности расстаться с одной из своих ипостасей. Как бы это не сказалось на твоей эффективности.
— Посмотрим, — я ухожу от ответа. — Ты меня не первый год знаешь, надеюсь, просечешь вовремя, когда я начну сваливаться с катушек?
— Просеку. Кстати, шеф дал тебе эту штуку, о которой мы говорили?
— Да.
Мы молчим какое-то время.
— Сейчас главное — это новый заказ Синдиката, — говорит Шелест. — Если мы это сделаем, то будут деньги, чтобы в «ММ-79» закончили работу.
— Знаешь, мне немного не по себе, — жалуюсь я. — Когда мы все это начинали, как-то не верилось, что у нас получится, что спустя всего несколько лет мы будем стоять на пороге революции…
