Борис Громов - Выжить.Терской Фронт
А самое поганое, что ни задержавшие меня бойцы, ни младший лейтенант, «допрашивавший» меня перед отправкой в камеру, не подкинули ни малейших намеков на этот счет. «Допрос» вообще был верхом кретинизма, меня, притащили в какой-то кабинет, хозяин которого сообщил, что меня обвиняют в шпионаже, «откатал» на листе бумаги тушью отпечатки моих пальцев и ладоней и задал всего один вопрос: «Сам, добровольно, рассказать ничего не хочешь?» Ню-ню, что ж вам сказать-то? После того как я отрицательно мотнул головой, «мамлей» просто дал отмашку конвоирам, мол, уберите это. Они и убрали, в подвал, в эту самую камеру. Предварительно отобрав куртку от «горки» и шнурки из берец. Все остальное изъяли еще раньше, прямо возле лавки деда Тимохи. И вот что интересно, камера эта расположена вовсе не в подвале Комендатуры. Привезли меня совсем в другой домик. Поменьше размерами, но укрепленный ничуть не хуже. Я так понимаю, местная контрразведка, или МВД. Коллеги, мля! Причем, судя по уровню подготовки их «группы захвата», контрразведка тут лажовенькая. Что для меня очень и очень плохо. Уж слишком часто в подобных «конторах» недостаток ума и профессионализма восполняют «служебным рвением» и всяческими там лампами в рожу, резиновыми шлангами по почкам и всяким-разным в таком духе. Искалечат ведь нахрен…
— Оба-на, Трёпа, ты глянь, какие у фраера знатные ботиночки! — вырывает меня из раздумий чей-то нарочито громкий и наглый голос.
Перед нарами стоят двое. Классическая парочка: громила со «шнырем». Первый — голый по пояс, широкий, но какой-то корявый мужик цыганистого вида, с длинными, будто у гиббона руками, весь густо заросший черным жестким волосом. Второй — типичная «шестерка», мелкий чмошник с нахальной рожей, больше всего похожий на шакала Табаки их мультика про Маугли.
— Ага, Гуцул, отличные, боты. И размер как раз твой. — мерзенько хихикает он в ответ на слова чернявого.
— Слышь, фраерок, как насчет обувкою махнуться? — Гуцул демонстрирует мне свои растоптанные и грязные горские чувяки.[30]
Понятно, пора в камере власть менять. Легко соскакиваю с нар, и спокойно глядя на эту парочку клоунов цежу сквозь зубы:
— Ты чо разбазлался, мамалыжник? Чо лыбисся, как параша? Или зубы жмут?! А ну, нах, исчезли оба, пока в петушиный угол не определил! Или его тут нету? Так я его специально для вас двоих прям щас и организую.
Гуцул, явно не ожидавший, ничего подобного, замирает в недоумении. Потом до его ущербных мозгов доходит смысл мною сказанного. С ревом тираннозавра, которому прищемили хвост, он бросается в атаку. Ню-ню, я в «органах» почти четырнадцать лет, сынок! А до этого — два года в спецназе. А еще раньше — детская спортивная школа. «Двойка» в нос, апперкот в челюсть. «Оппонент», будто подрубленное дерево, с грохотом рушится на пол. Нос я ему сломал точно. Насчет челюсти такой уверенности нет, но вполне возможно. А вот похожий на трусливого шакала Трёпа меня удивляет. Думал, он бежать кинется, а он, погань, выдергивает откуда-то узкую «заточку» и бросается на меня. И на старуху бывает проруха, верная пословица. Если б реакция у меня была похуже, пропорол бы он мне бочину, как пить дать, пропорол бы. А так, обошлось неглубоким, но сильно кровоточащим порезом вдоль ребер. Не опасно, но неприятно. Обвожу тяжелым угрожающим взглядом остальных «пассажиров» камеры.
— Еще желающие повоевать есть?
Таковых не находится.
— Тогда бегом убрали от меня куда-нибудь подальше эту падаль, — я киваю на уже начинающего приходить в себя постанывающего Гуцула и лежащего у стены, в которую я его впечатал со всего размаху головой, Трёпу. — Воняют.
Мое распоряжение выполняется беспрекословно и быстро. Морщась и шипя, стягиваю с себя футболку, рву ее на длинные полосы и начинаю перевязку. Замечаю, что один из сокамерников уж очень внимательно разглядывает мою татуировку.
— Ты что-то хотел? — вежливо, но предельно холодно спрашиваю его я.
Когда-то услышал от одного бывалого человека, что в таких ситуациях предельная вежливость, вкупе с предельной же жестокостью пугает людей куда больше, чем грубость. Похоже, он и впрямь знал, о чем говорил. Сокамерник перепугано машет руками и мотает головой, всем своим видом показывая, что ему, собственно, вообще ничего не надо, он тут так, просто мимо проходил.
Наложив более-менее приличную, насколько это в таких условиях вообще возможно, повязку, ложусь на нары, прямо там, где сидел. Черт с ним, с мусором, что со второго яруса сыплется, но вверх-вниз мне сейчас скакать, точно не стоит.
Кровь останавливается довольно быстро, рана и впрямь пустячная, просто глубокая царапина. Решаю больше ничем не забивать себе голову, и просто заваливаюсь спать. Будь что будет, мать его!
Первый раз я просыпаюсь, когда приносят обед. Тогда же из камеры выносят мычащего от боли Гуцула и так и не пришедшего в себя, но все же живого Трёпу. На вопрос охраны, пытающейся выяснить причину происшедшего, спокойно отвечаю:
— Поскользнулись и упали, бедные.
— А с тобой что?
— Порезался, когда брился.
— Ну-ну, — неопределенно хмыкает тот и выходит.
А еда не так уж плоха, как я было представил. Обычная «сечка» со следами присутствия какого-то мяса. Во время срочной службы приходилось и похуже едать, правда, не в таких антисанитарных условиях. Наплевав на совершенно не повышающую аппетит вонь, подчищаю тарелку, выпиваю кружку какой-то бурой жидкости, которую по большой ошибке кто-то обозвал чаем и, вернув посуду, снова заваливаюсь на нары. До ужина снова сплю. Хм, странное у них тут отношение к шпионам. Я предполагал, что из меня сейчас же кинутся паяльной лампой явки да пароли выжигать, выяснять, где акваланг-оружие-документы. А про меня просто забыли. Даже обидно, как-то. Они меня что, за какого-нибудь уругвайского шпиона приняли? Такого, не сильно интересного, которого можно попытать в свободное от действительно важных дел время.
Минут через двадцать на нары рядом со мной подсаживается какой-то мужичок Невысокий, неприметный, какой-то вообще никакой. По внешности можно только сказать, что кавказец, но вот даже я, проведший в здешних краях почти треть жизни, не возьмусь определить национальность.
— Не помешаю? — акцент тоже почти не чувствуется.
— Нет, не помешаешь, — отвечаю я, — хотел чего-то?
— Хотел от нас всех спасибо сказать, — отвечает он. — Мы-то, шестеро вместе, так сказать, артель. А эти двое тут уже сидели, когда мы сюда попали. Мы люди смирные, а они — на дорогах «шалили», сами хвастали. Мол, сам черт им не брат, каторга — дом родной, всех убьют — одни останутся! Одно слово — уроды!
— А что ж такая «мирная артель» в этой камере делает?
— Ну, я же не спрашиваю, что тут делаешь ты…
— А я отвечу, меня подозревают в шпионаже. Правда, пока не объяснили, на кого…
— Ничего себе, — аж присвистывает мужичок. — Ну, тогда и я тебе скажу, мы по карточным играм, ну, «двадцать одно» там, покер. По крупным кабакам играем. Вот, вчера, один проигрался и в крик. Шулеры, мол. А при чем здесь шулеры, если сам играть не умеешь? Так что, мы и не переживаем сильно, отпустят. Не впервой. Считай, в каждом городе есть хоть один урод, что, проигравшись, про мошенников орать начинает. Денег-то жалко. А мы играем честно, так что, бояться нам нечего. Да и связи кое-какие имеются, если совсем прижмет. А вот у тебя парень, дела плохи.
— Сильно плохи?
— Сильно… Будь ты вор или дорожный грабитель — загремел бы на каторгу, в каменоломни, ну или в Донбасс, уголек добывать. А вот у убийц и шпионов всего одна дорога — в петлю.
— Это если докажут.
— Эти, — мужичок кивает головой на потолок, — эти докажут. Сочувствую…
Мужичок отходит к своим, а я остаюсь наедине с весьма мрачными мыслями и предчувствиями.
Приходят за мной вечером. Снова отводят в тот же самый кабинет к тому же самому младшему лейтенанту.
— Что стоишь столбом, присаживайся, — кивает он мне на табурет, стоящий посреди комнаты, а потом кивает на мой перевязанный бок, — медпомощь не нужна?
— Да нет, спасибо, нормально все, — отвечаю я.
За спиной, с чуть слышным скрипом открывается входная дверь. Оборачиваюсь. В кабинет заходит примерно моих лет, но уже седой, лейтенант. Смотрит он на меня с нескрываемой ненавистью.
— Хорошо, продолжим, — снова говорит мне «мамлей». — Говорить правду — в твоих интересах. Твое имя, звание, задание, с которым тебя к нам забросили, фамилии связных и адреса «явок».
В ответ храню глубокомысленное молчание. Подождав пару минут и уяснив, что говорить я не начну, он, изобразив на лице крайнюю степень огорчения и разведя руками, как бы говоря: «Ну, мил друг, сам виноват, извини!», кивком головы дает отмашку седому лейтенанту. Тот, не говоря не слова, мощным, хорошо поставленным ударом ноги вышибает из-под меня табурет. Скорее всего, предполагалось, что при падении я должен был крепко приложиться затылком о бетонный пол. Ага, сейчас, размечтались! Страховка и самостраховка — это первое, чему учат человека, решившего заниматься самбо. Падаю аккуратно и без потерь для здоровья: скруглив спину, прижав подбородок к груди и слегка хлопнув по полу раскрытыми ладонями. Седой, осознав, что его выходка цели не достигла, сильно бьет меня ногой в бок, прямо по едва начавшему затягиваться порезу. Шиплю от боли, чувствуя, как теплая кровь снова начала пропитывать заскорузлую повязку.
