Олег Верещагин - Очищение
Где-то вдали раздались выстрелы – несколько вперемешку. Потом еще один. Словно бы точку поставил в сомнениях.
Он прошел мимо КПП, где стояли часовые. Интересно, – подумал старлей, – а кто их туда ставит вообще? Лично он этим не занимался последнее время вообще. Так что, сами встают, что ли? Неужели сами?! Он задержался. Стоявший сбоку от двери сержант отдал честь – от этого его движения почему-то стало легче. Романов козырнул в ответ. Подумал о мальчишке в своей служебной однокомнатной квартире. Споткнулся – словно бы кто-то развернул перед его глазами где-то в мозгу стремительную ленту: сотни, тысячи, миллионы детских лиц. Сколько из них погибло уже? Сколько погибнет в каждую секунду его нерешительности, его бездействия?!
В! Каждую! Секунду!
Скольких он мог бы спасти, если бы еще вчера… месяц назад… если бы… «Всерьез возомнил себя спасителем Отечества, что ли? – раздался в мозгу насмешливый мерзкий голос. – Тупой летеха, ты просто тупой летеха, растерявший все, чего добился! Да и что ты сделал?! Собрал интернет-кучку бездельников, диванных спецназовцев, вравших тебе и самим себе о своих достижениях и балаболивших о «часе Ч» и «большом песце»?! Беги обратно и запри дверь за собой покрепче, в наступившем мире ты ничуть не сильней и не лучше этого мальчишки – думаешь, ты его спас?! Отсрочил его гибель, и все! Потому что – все кончено! Прими это, идиот!»
– Заткнись, – процедил Романов вслух. И решительно, легко взбежал на крыльцо штаба бригады…
Офицеров в большой комнате для совещаний было около полусотни. В сущности, все офицеры бригады, кроме десятка в разное время сбежавших, такого же количества пьющих сейчас по квартирам и нескольких покончивших с собой, в том числе командира бригады, который застрелился сразу после приказа о капитуляции, еще до начала ядерной войны. И еще с десяток каких-то незнакомых, кто-то во флотской форме даже… а двое в гражданском… Романову неожиданно стало страшно. «Я же взялся не за свое дело! – подумал он в ужасе. – Эти люди, они все смотрят на меня как на последнюю надежду, а я еще вчера собирался застрелиться и совершенно не знаю, что я могу сделать, чем помочь!»
Муромцев – с автоматом на бедре (впрочем, то или иное оружие было у всех присутствующих) – пожал Романову руку, кивнул на стол у торцевой стены под зашторенной картой и бессмысленными ныне портретом и гербом:
– Давай, – сказал он тихо. – Я с тобой. И еще люди, я с ними говорил. Давай. В общем, спокойно, решительно и последовательно. Или сейчас – или все.
Романов кивнул, прошел к столу, оглядывая собравшихся с этой непривычной точки, – обычно он сидел вместе со всеми, сейчас он оказался один перед всеми. И эти все – ждали. Кто-то непонимающе, кто-то с надеждой. Но все ждали его. Его слов. И морпехи. И другие военные. И оба гражданских ждали.
Гражданские были примечательными, кстати. Один – одетый в безукоризненный рыжеватый твидовый костюм-тройку седой густоволосый старик; старик, но вовсе не дряхлый, огромный, крючконосый, с лохматыми бровями над блекло-серыми, но пронзительными, как рентген, глазами. Второй – напротив, молодой мужчина, даже, можно сказать, парень – был в кожаной куртке, черных джинсах и туристических берцах, длинные волосы убраны под плетеную кожаную повязку с каким-то тиснением. Романов не любил таких людей – как правило, у них обнаруживались тяжелые сдвиги в психике. Но, поймав взгляд этого парня, поменял мнение – тот смотрел пристально и цепко-оценивающе.
– Цивилы – кто такие? – тихо и быстро спросил Романов у Муромцева, который встал сбоку от стола. Сам он сел, ощутив какую-то глупость своего положения в этом кресле перед этой аудиторией. Но Муромцев сообщил как ни в чем не бывало:
– Профессор РАН Лютовой, Вадим Олегович. Он давно не у дел, почетный гражданин Владивостока и т. д. и т. п. Его вообще власти не любят, уж больно он советско-тоталитарной заквасочки, просто у старика мировое имя, как ни каркай – не заглушишь… Ну и ровесник века он, можно сказать, ему скоро под сто лет… Приехал с дачи, ему кто-то из наших сообщил, не поленился. Кстати, и я у Вадима Олеговича тут уже несколько раз лекции слушал. В городе.
Романов удивленно поглядел на Муромцева – ему и в голову не приходило, что капитан мог заниматься такими делами, как слушанье в свободное время лекций какого-то профессора. Капитан же как ни в чем не бывало продолжал:
– А молодой – Славка Жарко, старший офицер байкерского клуба «Русский Восток». И еще – ты будешь смеяться – старший методист ГорОНО. Его тоже не очень-то любили – экстремист, пофигист, то-се, ой-ой-ой, Вячеслав Борисович Жарко на заседание ГорОНО запросто может в кожанке прийти… Но уж больно для отдела полезный человек, конкурсов одних его питомцы выиграли кучу. Они с Вадимом Олеговичем хорошо знакомы, сегодня вон тоже вместе приехали.
– Странные люди начали собираться, – заметил Романов.
– Это еще не странные. Этих я пригласил. Если нормально все пойдет – поймешь зачем… Вот сейчас готовься – начнешь говорить, так на самом деле странное услышишь.
– А отец наш духовный где? – вспомнил старлей. И подумал, что этими вопросами он оттягивает Начало. Именно так и подумалось – с большой буквы.
– Отец Михаил? – Муромцев неприятно усмехнулся. – Так отче еще неделю назад в бега дернул. Видимо, Бога поехал искать по знакомству. Прогулял ты это событие…
Романов тоже покривился. Бригадного священника отца Михаила он не любил. Шумный громкоголосый поп был велеречив, назойлив и агрессивно-неумен, но, к сожалению, пользовался всемерной поддержкой командования и развернулся на этой ниве вовсю – читал лекции бойцам о том, что светоч истинной веры негасим и историческая миссия православной Руси – передать этот светоч Китаю. Рассказывал о «совершенно точных данных» по западным планам переработки тел погибших на войне в консервы для американской армии и навязчиво всучивал бойцам (в первую очередь срочникам, которые практически полностью зависели от расположения начальства) особые «нательные кресты морского пехотинца» по четыре тысячи рублей штука.
Почему-то воспоминание об этом породило в душе старшего лейтенанта толчок злости. Он поднялся с кресла, в которое только что опустился. Еще раз обвел всех взглядом. Упер в холодную пластиковую столешницу сжатые кулаки…
– Я старший лейтенант Романов. Большинство из вас меня знают, те, кто не знал, знают теперь. Я собрал вас здесь, чтобы…
– Начнем с того, что вы не имели права нас тут собирать, старлей! – поднялся, словно слова Романова воспринял как команду «Возражать!», высокий худощавый подполковник Миронюк, зам по работе с личным составом. – На данный момент старшим по званию и по должности среди всех офицеров части являюсь я, и я…
На секунду у Романова перехватило горло. Два просвета и две звездочки внушали ему уважение уже просто автоматически, согласно вошедшей в плоть и кровь субординации. Но это было именно секундное замешательство, и его никто не заметил. Когда же Романов снова заговорил, его голос звучал по-прежнему ровно:
– В таком случае вам следовало бы давно сделать то, что делаю сейчас я, давно, как только вы осознали необходимость действовать. Или вы осознали ее только сейчас, когда кто-то покусился на ваше старшинство? Именно оно должно спасти людей на территории базы? Накормить их? Дать понимание того, что следует делать? Старшинство в чине и его соблюдение является залогом общего спасения?
– Молчать, мальчишка! – Подполковник покраснел. – Я не знаю, для какой игры вы нас тут собрали, но я не позволю…
В следующий миг капитан Муромцев выстрелил из автомата – прямо через ряды, над головами сидящих. Все разом повскакали (остались сидеть только оба гражданских и офицер из береговой обороны), начался шум. Следующий выстрел, точней короткую очередь, Муромцев произвел в потолок, и в наступившей зыбкой тишине Романов заговорил снова, мельком поглядев на вытянувшееся в проходе тело убитого и так же мельком удивившись тому, что ничего не ощущает:
– Я уже давно каждый день хожу в город. Город вымирает. В городе банды охотятся за людьми. Мы еще месяц назад могли взять город и его окрестности под контроль и спасти десятки тысяч человеческих жизней. Мы могли это сделать. Вместо этого мы сидели в обороне и разлагались, радуясь тому, что у нас спокойно. Понимаете, пока мы трескали тут запасы со складов ПФС, Владивосток превратился в смесь бандитского притона с кладбищем и сумасшедшим домом. Я не знаю, будет ли дальше улучшение или станет только хуже… – Краем глаза Романов отметил, как пошевелился профессор – словно хотел что-то сказать… но промолчал. Только смотреть стал еще пристальней, жестко, словно упирался двумя стальными холодными прутьями… – Но я знаю точно – я намереваюсь не допустить дальнейшей вакханалии. Здесь. В городе. И… и везде. Понимаете? Вез-де. Как? Я не знаю. Какими силами? Я не знаю. Что я намерен делать? Я не знаю, черт побери! – Романов чуть наклонился вперед (кулакам, косточкам сделалось больно, эта боль немного успокоила, и он говорил уже размеренней). – Я знаю только то, что мы – организованная вооруженная сила. Не худшая часть кадровой российс… РУССКОЙ армии. И если еще хоть кто-нибудь попробует завести разговор о субординации и чинопочитании ранее, чем я закончу говорить… а, заведя такой разговор, не будет знать, что сказать, кроме этого… я застрелю такого уже сам. Сейчас буду говорить я. Когда я замолчу и кто-то сможет предложить что-то лучшее и будет готов этим заняться, я сяду в зале и буду слушать его. Даже если это лейтенант-комвзвода. Но никакого пустопорожнего трепа и никакого меряния погонами и звездами я не потерплю.
