Роберт Говард - Конан из Киммерии
Запаленно дыша, Конан высвободил клинок. Его сотрясала дрожь, широкая грудь тяжело вздымалась, по лицу и по шее ручьями тек пот. Но свирепые глаза вдохновенно горели:
— Иди сюда, бельверусская гнида! Мне до тебя не дотянуться! Подойди и умри!
Тараск замешкался, поглядывая то на уцелевшего воина, то на своего оруженосца — худого и мрачного человека в черной кольчуге. Потом все-таки шагнул вперед. Он намного уступал гиганту киммерийцу силой и статью, но на нем был полный доспех, а искусство Тараска как фехтовальщика было известно во всех западных королевствах.
Оруженосец удержал его за руку:
— Не рискуй жизнью понапрасну, мой повелитель. Я позову лучников, и они расстреляют этого варвара, точно дикого льва.
И никто из них не заметил колесницу, которая подъехала во время схватки и остановилась чуть позади. Один Конан видел ее, и странный холодок пробежал у него по спине. Даже в вороных конях, что были впряжены в колесницу, смутно угадывалось нечто нездешнее. Но не кони приковали взгляд короля, а человек, стоявший на колеснице.
Это был высокий, превосходно сложенный муж, облаченный в длинное, ничем не украшенное шелковое одеяние. Складки шемитского головного убора скрывали черты лица — видны были лишь темные магнетические глаза. В белых руках угадывалась немалая сила: они твердо держали вожжи, смиряя вздыбливавшихся коней. Чем дольше глядел Конан на незнакомца, тем более внятно предупреждал его первобытный инстинкт. Он явственно ощущал недобрую мощь, исходившую от человека на колеснице. Так высокая трава, волнующаяся в безветренный день, говорит о приближении опасной змеи.
— Привет тебе, Ксальтотун! — обернувшись, воскликнул Тараск.— Смотри, вот аквилонский король! Оказывается, он не погиб под обвалом, как мы полагали.
— Знаю,— ответил Ксальтотун. И, не позаботившись объяснить, откуда он это знает, спросил: — И что ты намерен с ним делать?
— Позову лучников, и пусть расстреляют,— сказал немедиец.— Покуда он жив — он слишком опасен!
— И все-таки даже пес бывает полезен,— проговорил Ксальтотун.— Возьмите его живым.
Конан хрипло рассмеялся.
— Иди сюда и попробуй,— предложил он ахеронцу.— Если б не мои несчастные ноги, я бы выкорчевал тебя из этой колесницы, как дровосек дерево. Живым ты меня не получишь!
— Боюсь, он говорит правду,— вставил Тараск.— Это же варвар, бессмысленный и свирепый, точно раненый тигр. Я позову лучников.
— Смотри и учись,— сказал Ксальтотун.
Его рука нырнула в складки одежд и извлекла наружу нечто блестящее — какой-то полированный шарик. Внезапным движением Ксальтотун метнул его в Конана. Киммериец с презрением отмахнулся мечом... но шарик, едва коснувшись клинка, с громким треском взорвался. Полыхнуло слепящее белое пламя, и Конан без сознания рухнул на землю.
— Он мертв? — В тоне Тараска было скорее утверждение, а не вопрос.
— Нет,— ответствовал Ксальтотун.— Всего лишь оглушен. Он очнется через несколько часов. Прикажи своим людям связать его по рукам и ногам и бросить в мою колесницу.
Тараск кивнул, и воины исполнили приказание, ворча на неподъемную тяжесть. Ксальтотун набросил на безжизненное тело бархатный плащ, полностью укрыв его от случайного взгляда, и собрал вожжи.
— Я еду в Бельверус. Передайте Амальрику, что я буду с ним, если понадоблюсь. Но поскольку Конан устранен, а его войско разгромлено, я полагаю, для завершения завоевания хватит и простого оружия смертных. Вряд ли Просперо приведет сюда более десяти тысяч воинов: прослышав о нынешней битве, он, несомненно, отступит к Тарантии. Ни Амальрику, ни Валерию о нашем пленнике не говорите. Пусть думают, что Конана раздавили рухнувшие скалы!
Тут он уставился на королевского стражника и смотрел на него так долго и пристально, что воин принялся нервно переминаться.
— Что это там у тебя на животе? — спросил наконец Ксальтотун.
— Как что? Пояс, с твоего позволения, господин...— ошеломленно выдавил стражник.
— Лжешь! — Смех Ксальтотуна был безжалостен, точно разящий клинок.— Это ядовитая змея. Глупец, ты подпоясался змеей!
Тот наклонил голову, недоуменно тараща глаза, и, к его ужасу, пряжка ремня ощерила истекающие ядом клыки и зашипела ему в лицо. Вместо ремня тело воина опоясывал отвратительный гад. С диким криком стражник ударил ладонью по его оскаленной морде, почувствовал, как входят в тело клыки... и, застыв в столбняке, тяжело повалился наземь.
Тараск смотрел на него безо всякого выражения. Он видел простой кожаный ремень и пряжку с острым язычком, впившимся в руку воина. Ксальтотун обратил свой гипнотический взор на оруженосца Тараска. Тот затрясся, серея лицом, но король вмешался:
— Не надо. Этому человеку можно доверять.
Чародей натянул вожжи, разворачивая коней:
— Во всяком случае, пусть это останется тайной. Если я буду нужен, пусть Альтаро, слуга Ораста, вызовет меня, как я его научил. Я же буду в твоем дворце в Бельверусе.
Тараск приветственно поднял руку, но выражение его лица, пока он глядел вслед удалявшейся колеснице, было не из приятных.
— Почему он пощадил киммерийца? — прошептал до смерти напуганный оруженосец.
— Я и сам могу лишь предполагать,— проворчал Тараск.
Невнятный шум продолжавшейся битвы скоро стих в отдалении. Закатное солнце венчало утесы пламенеющей алой каемкой, и скоро колесница затерялась в синей тени, надвинувшейся с востока.
4
«ИЗ КАКОЙ БЕЗДНЫ ТЫ ВЫПОЛЗ?»
Долгая поездка на колеснице Ксальтотуна прошла мимо сознания Конана. Он лежал точно мертвец и не слышал, как бронзовые колеса лязгали о камни горных дорог, затем шуршали в густой траве плодородных долин и как наконец, одолев изломанные хребты, эти колеса равномерно застучали по широкой, вымощенной белым камнем дороге, что вьется среди роскошных лугов до самых стен Бельверуса.
Лишь перед рассветом жизнь начала понемногу возвращаться к нему. Он услышал невнятный шум голосов и тяжелый скрип громадных петель. Сквозь разрез бархатного плаща, которым он был накрыт, проник неверный факельный свет. Конан разглядел громадную черную арку ворот и бородатые лица воинов. Пламя факелов играло на их шлемах и наконечниках копий.
— Господин! Как кончился бой? — с живым интересом спросил кто-то по-немедийски.
— Хорошо,— был краткий ответ,— Король Аквилонии убит, а войско его разбежалось.
Стражники взволнованно зашумели, но все голоса заглушил гром колес, быстро покатившихся по каменным плитам. Бронзовые ободья высекали снопы искр: хлеща кнутом, Ксальтотун погнал своих скакунов под арку ворот. И все-таки Конан расслышал, как один из воинов пробормотал:
— От самой границы до Бельверуса между закатом и рассветом! И кони почти не вспотели! Во имя Митры, они...
Однако голоса отдалились, и снова был только цокот копыт и стук колес по безлюдной ночной мостовой.
Конан запомнил услышанное, но ни одной мысли оно в нем не породило. Он был подобен бессмысленной кукле, которая все видит и слышит, но не способна понять. Свет и звук ничего не значили для него. Потом он вновь впал в глубокую летаргию и лишь смутно почувствовал, что колесница наконец остановилась посередине окруженного высокими стенами двора, что множество рук подняли его и понесли куда-то сначала по винтовой каменной лестнице, затем по длинному полутемному коридору. Шепот, осторожные шаги, какие-то непонятные шорохи раздавались кругом... но далеко, далеко, и он был совершенно к ним безразличен.
А потом он пришел в себя окончательно — сразу, толчком, с полной ясностью в голове. Он прекрасно помнил битву в горах и ее исход и вполне представлял себе, где оказался.
Он лежал на бархатном диване. На нем была та же одежда, что накануне. Но руки и ноги отягощали цепи, которых даже он не мог разорвать. Комната, в которой он находился, была убрана с мрачной роскошью: на стенах красовались черные бархатные шпалеры, на полу — толстые фиолетовые ковры. Ни окон, ни дверей не было заметно. Лампа резного золота, подвешенная к высокому потолку, неживым светом заливала чертог.
В этом свете фигура человека, сидевшего против Конана в серебряном кресле, похожем на трон, казалась не вполне реальной; прозрачная шелковая накидка придавала ей некую расплывчатость очертаний, но бородатое лицо вырисовывалось ясно и четко, что тоже казалось неестественным в мертвом сиянии лампы. Казалось, странный нимб играл вокруг головы человека, заставляя рельефно выделяться черты, делая их единственной реальностью в таинственном, призрачном покое.
И лицо это было великолепно — точеное, классически прекрасное. Впрочем, в его безмятежном спокойствии угадывалось нечто тревожащее: некий намек на сверхчеловеческие познания и такую же сверхчеловеческую уверенность в себе. И пугающее чувство узнавания шевельнулось в глубине сознания Конана. Нет, он хорошо знал, что никогда прежде не видел этого человека. Тем не менее его черты кого-то — или что-то — напоминали. Похоже было, как если бы Конан наяву повстречал видение из своих худших кошмаров...
