Закон оружия - Силлов Дмитрий Олегович "sillov"
Меч крестоносца стал опускаться. Но в эту секунду тело Субэдэ плавно сместилось в сторону. Левая рука полководца захлестнула обе руки крестоносца и, надавив сверху, продолжила движение. Тяжелый двуручник с размаху вонзился в землю, а в прорези топхельма уже торчал трехгранный кинжал, всаженный туда почти наполовину.
Рыцарь выпустил рукоять меча и зашатался. Его ладони взметнулись кверху и обхватили рукоять кинжала, пытаясь выдернуть из лица черную смерть, застрявшую в прорези шлема, но тут Субэдэ резко ударил ногой по выпуклому металлическому наколеннику. В повисшей над полем тишине отчетливо послышался скрежет металла и хруст сломанной кости.
Крестоносец застонал и рухнул на колени. И тут Субэдэ нанес резкий удар подбитой железом подошвой сапога по рукояти пхурбу.
Черный кинжал полностью погрузился в прорезь топхельма. От удара тело рыцаря опрокинулось навзничь и покатилось вниз по склону холма вдоль живого коридора воинов Орды, которые сейчас звенели оружием и оглушительно ревели, в тысячи глоток прославляя имя своего полководца…
Горожане, наблюдающие за боем, молча покидали стену.
– Все равно не наш он был, – буркнул скоморох.
– Ага, – невесело поддакнул кто-то.
Настя шла к своему дому, украдкой вытирая слезы. Никита увидел, хотел было броситься вслед, догнать, попытаться утешить – и почему-то не бросился…
Воевода вздохнул сокрушенно – хоть и чужой был воин, хоть и обречен был уже заранее, а все ж душа в том бою за него болела.
– Н-да… – сказал Федор Савельевич, только чтоб что-то сказать, гнетущую тишину заполнить. – Отчаянный был рубака. Однако ж нарвался из-за отчаянности своей, на силу да на меч понадеялся. А тот его – ногой. Виданное ли дело?
Стоящий рядом Ли задумчиво смотрел вдаль.
– Непобедимый Субэдэ все отнял у народа чжурчженей, – произнес он, не отрывая взгляда от горизонта. – Даже древнее искусство боя без оружия, доступное лишь избранным…
Воевода недоуменно пожал плечами.
– И для чего воину, с рождения приученному к мечу и луку, тратить время на изучение таких никчемных искусств?
Ли медленно опустил голову.
– Этого не понять тому, кто далек от них. Скажу лишь одно – только сейчас я понял, почему простой табунщик Субэдэ стал великим полководцем, слава которого бежит впереди него на сотни полетов стрелы.
– Жуткая у него слава… – покачал головой Федор Савельевич.
Ли еле слышно вздохнул, пряча ладони в рукава халата.
– Слава любого полководца складывается из числа врагов, которых он убил, – сказал он. – И чем больше это число, тем более славен полководец.
Воевода поморщился.
– Судя по твоим рассказам, он сильно увеличил свою славу за счет твоего народа. И я не хочу, чтобы эта его слава возросла за счет моего.
Тень печальной улыбки скользнула по губам последнего из чжурчженей.
– Если нам не повезет, у нас будет время поговорить об этом, воевода, на небесной чайной церемонии, – произнес он. – Если повезет – мы тем более найдем время для философской беседы. Но сегодня, похоже, нам предстоит обсудить кое-что гораздо более важное.
Солнце клонилось к закату.
Дымились подпаленные местами крыши нескольких изб, разнося в воздухе удушливый запах горелого меха. Стены и крыши строений в изобилии были утыканы обожженными древками огненных стрел, прогоревших и потухших.
Но не все ордынские стрелы пролетели мимо.
Чуть поодаль, у длинного забора детинца в ряд были сложены мертвые тела защитников Козельска. Отец Серафим в белой фелони [149] медленно шел мимо усопших, вглядываясь в лица тех, кого он знал с младенчества, и словно ледяной обруч все сильнее сжимал его сердце. Мерно покачивалось кадило в его руке, но сладковатый аромат ладана не достигал ноздрей, забиваемый удушливым запахом крови и гари.
– Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо свое от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною?
Слова Псалтиря лились с языка священника, и внутренне дивился отец Серафим – насколько близки были они сейчас его душе.
Скрипнула дверь, из ближайшей избы показался перс Рашид, отирая тряпицей окровавленные руки. За время осады его лицо посерело и осунулось – сказывались бессонные ночи. Раненых было слишком много…
– Услышь меня, Господи боже мой! Просвети очи мои и да не усну я сном смертным; да не скажет враг мой: «я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь…
– Хорошие слова, – кивнул Рашид.
Отец Серафим обернулся и непонимающим взглядом уставился на иноземного гостя.
– Хорошие слова, правильно говоришь, – повторил перс. – С такими словами можно идти на битву.
Серафим хотел что-то ответить, но тут к нему подбежал босоногий мальчишка и, поклонившись, выпалил, задыхаясь:
– Отче Серафим, вас воевода на совет прийтить просит.
И, заметив Рашида, стоящего в дверном проеме, тоже с поклоном добавил:
– И вас просили тоже.
– Позже, – сказал священник, поворачиваясь к усопшим.
– Скажи воеводе – сейчас приду, – произнес Рашид, выкидывая тряпицу в стоящую у крыльца кадушку, чуть не доверху заполненную окровавленным полотном. – Только рану дошью да с собой захвачу кое-что…
Воевода не любил роскоши, присущей многим купцам да боярам, – даже светцы в его просторной горнице были изготовлены из старых конских подков и развешены по стенам. Воткнутые в них лучины едва разгоняли темень по углам, отчего лица собравшихся казались еще более угрюмыми.
У двери, сливаясь черным телом с глубокими тенями, застыл Кудо. Во главе дубового стола сидел хозяин дома Федор Савельевич, в броне и при оружии – ныне любой житель города в любое время был готов, схватив лук или рогатину, бежать на стену, ежели понадобится. Чего уж говорить о воеводе. Уже которую ночь он и спал в кольчуге – коли на то находилось время.
За столом помимо воеводы сидели дружинные сотники, а также приглашенные на совет Ли и купец Игнат с братом Семеном. В углу на лавке сидел бледный ибериец. На его плечи была наброшена бурка из белой овчины, а живот был перетянут широкой повязкой, сквозь которую проступило бурое пятно. Как ни уговаривали раненого отлежаться – не послушался, пришел сам, опираясь на братьев и едва переставляя ноги. Хорошо, что хоть кольчугу надеть отговорили.
Воевода обвел взглядом присутствующих и начал без предисловий:
– Нынче собрал я вас, други, для того, чтобы сообща совет держать. Хоть я и воевода козельский, ан одна голова хорошо, а много голов – лучше. Все вы себя в битве храбрыми воинами показали. И мудрыми. Потому хочу ваше слово услышать. Покуда мы всем миром Орду сдерживаем. Но сегодня скажу вам следующее. Во время последнего штурма град шесть десятков людей потерял. И пораненных без счета.
Дверь тихонько скрипнула, и Рашид перешагнул порог.
– Проходи, присаживайся, мил человек, – прервал речь воевода. – Ты своим лекарским искусством не одну жизнь спас, рад бы тебе за то отдельный почет оказать, да не до почестей нынче. Перед общей бедой мы все равны.
– Как и перед смертью, воевода, – произнес перс, садясь на свободное место и выкладывая на стол обломок ордынской стрелы.
– Смертей было бы много меньше, если б ордынцы били не гарпунными стрелами, – сказал он, указывая на железное жало, насаженное на тростниковое древко. – Такой наконечник нельзя вытащить из раны – древко вытянешь, а железо застревает в мясе. Приходится вырезать, а это не каждый выдержит. И то, слава Аллаху, если стрела не отравлена. А тех, что с ядом, – каждая третья.
– И собирать такие стрелы – морока отдельная, – сказал Игнат. – Наконечник застревает в дереве намертво. Или на излете в землю уходит. Пока раскопаешь…
– А стрел-то у нас совсем мало осталось, – сказал один из сотников, хрустнув пальцами, сжатыми в кулак. – На день от силы. А далее чем от Орды огрызаться будем?
