Игорь Николаев - Там, где горит земля
— После весеннего поражения цензура писем с фронта стала фиксировать рост пораженческих настроений. Это плохо. Кроме того, согласно сводкам полиции и Лимасова та же напасть охватывает и тыл. Это так же — очень плохо. Без преувеличения можно сказать, что над Россией нависла угроза полной апатии и потери воли к борьбе.
— Я… не очень этого заметил. И сложно измерить такие… материи.
— Это понятно и естественно. Вы метались по всей стране, организуя дорожные войска, а не собирали и анализировали сотни тысяч писем, донесений и доносов. Кроме того, множество внутригосударственных дрязг просто проходит мимо вас, оставаясь в тени. К минувшей осени мы стояли на пороге капитуляции.
Иван сжал кулаки, но удержался от замечаний. Нельзя сказать, что император говорил что‑то новое, но Терентьев не предполагал, что все обстоит настолько серьезно. Он в очередной раз с горечью подумал, что иномирное происхождение даёт себя знать по сию пору. Множество событий, естественных и понятных для местного, просто проходили мимо внимания, не складываясь в единую картину. Положение в стороне от административного аппарата давало свои преимущества – Иван действовал без оглядки на традиции, привычки и сложившиеся взаимоотношения. С другой стороны, зачастую он просто не представлял, что делается в стороне от его непосредственного объекта внимания. Так, оказывается, правительство сотрясла невидимая революция, а он даже не догадывался о бушующей драме.
— Это не афишировалось, но пришлось очень сильно закручивать гайки, отстранять исполнителей и угрожать наиболее безрассудным оппозиционерам, — говорил меж тем Константин. — Но проблема никуда не делась, её просто купировали. Массированной пропагандой, преданием огласке политики врагов в Европе и уймой иных ухищрений мы отчасти восстановили утраченное доверие. Главным образом потому, что население страны видит, как много делается для войны, и как сурово карается саботаж, в любой форме. Но, по сути, мы заложились своими жизнями в счет будущей победы. И я в том числе. Если после всех усилий, жертв, урезанных пайков, обязательных государственных займов, прикрепления к военным заводам, призыва… и всего остального… Если и это не принесет победу, хотя бы малую, на нас набросится разношерстная оппозиция, антимонархисты в самом правительстве, всевозможные сектанты, а самое главное – обманутые надежды десятков миллионов. Уже сейчас не менее чем в четверти писем с фронта повторяется одно и то же – «мы готовимся дать большое сражение, больше вас не увижу, уезжайте в Сибирь и на Дальний Восток, может быть, хотя бы там вас не достанут». В армии появляются безумные слухи – дескать, командиры–дьяволиты гонят людей на убой, врачи залечивают насмерть в госпиталях… Эти слухи, в большинстве своем, распространяют люди, испугавшиеся до грани сумасшествия. Таких постоянно вычисляют и наказывают, или отправляют в тыл. Но их слишком много. Можно поднять народ и армию ещё на один решающий рывок, но он должен принести результат. Иначе других уже не будет.
Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил её обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.
— Такого не может быть… — проговорил он. – Не может. Ведь наконец‑то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию… Наконец‑то…
— Больше у нас нет возможности отступать и разменивать территории на время. Мы как триарии.
— Кто? – не понял Терентьев. – Тарии?
— Нет, триарии, воины республиканского Рима.
— Я запамятовал древнюю историю, — признался Иван.
Солнце почти зашло, последние слабые лучи скреблись в стекла, все в комнате приобрело ровный серый оттенок.
Константин чуть прикрыл глаза набрякшими веками и заговорил, ровно и монотонно, цитируя давным–давно заученные строки. Похоже, он с ходу переводил с латыни на русский:
— Первый ряд — это гастаты, цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипулов из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооружённые продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знамёнами стояли позади всех. Если и принципы не добивались в битве успеха, они, шаг за шагом, отступали к триариям. Потому и говорят, когда приходится туго: «дело дошло до триариев». Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, и нападали на врага, уже не имея за спиной никакой поддержки.
— Триарии, — повторил Терентьев, на этот раз правильно. – Крайний рубеж и никакой поддержки?
— Увы, господин Тайрент, — по неведомой причине император использовал прежний псевдоним Ивана, под которым тот издавал книги до войны. – Увы. Прежде мы убедились, что боевой дух не может побеждать без должного вооружения. А теперь, пришло время другого урока – даже сделав много оружия, и будучи готовым сделать многократно больше, нельзя побеждать, потеряв волю к жизни и победе. Да, мы триарии, последняя линия защиты. И хотя позади – вся страна, отступать уже некуда.
Глава 6
— Не спать, водила! – гаркнул сиплым простуженным голосом командир.
— Готов, — коротко отозвался наводчик
— Ну почему я не пожег фрикцион при разгрузке? – жизнерадостно заржал мехвод.
Командир экипажа, натянул шлем и криво ухмыльнулся. Из‑за свежего шрама, стягивающего щеку, подмигивание смотрелось жутковато, и офицер казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.
— Потому что фрикцион на гусеничной технике, а у нас колеса, дурень, — констатировал он. – Ещё так пошути, как раз на трибунал и спецроту нашутишь, за пропаганду саботажа.
— А в специальной роте, говорят, весело! – не унимался мехвод, как обычно перед боем, он заглушал страх глуповатыми и громогласными шутками. – Питание по первой норме, оружие, какое хошь!
— Ага, говорят, — буркнул наводчик. – И девяносто процентов потерь в каждом бою. – Не зря их смерть–ротами называют…
— А у нас зато сильно меньше, ага!
— Кончай болтовню, — оборвал командир. – Заводи ящик.
Взревел дизель, броневик вздрогнул и дёрнулся на месте, борта вибрировали, в корме тихо бренчал ящик с запасными пулеметными лентами.
— Эй, там, за рацией, не дрейфь, слушай в трубку и не забывай про трещотку!
Радисту и по совместительству пулеметчику Гедеону Юсичеву было очень страшно. Причем страх, как зазубренная заноза под ногтем, засел в его душе уже не первый день, и даже не первую неделю. Гедеон начал бояться в тот день, когда он внезапно сам побежал навстречу длинным и цепким рукам армии, от которых прежде успешно уклонялся.
— Натан Моисеевич… Ну что же вы так…
В словах следователя не было ни угрозы, ни каких‑то особых обещаний, только всепоглощающая усталость.
— Натан, Натан, — повторил он вновь, тяжело облокачиваясь на стол, заваленный бумагами. – Вот уж кого не ожидал…
— Богом нашим клянусь, попутало, сам не представляю… — тоскливо и жалко забормотал стоявший человек – долговязый, высокий и совершенно седой. Больше всего его пугала эта усталость и безнадёжность в голосе следователя. Именно в таком состоянии совершают самые ужасные и непоправимые вещи – просто потому, что отупевший от беспросветной работы разум теряет способность реагировать на что бы то ни было, кроме сухих строчек инструкций и кодексов.
— Какой там к черту бог. И какое «попутало»? – следователь, наконец, посмотрел прямо в лицо седому. — Ты ещё оптимизацию производственного процесса приплети. По документам, что вам на пуговицы продавали? Лом, обрезки. По документам — отбраковать, расправить, пуговицы по одной вырубать. А вы с завода грузовик алюминиевого листа увезли. Снизили, понимаешь ли, себестоимость пуговицы в четыре раза! Ты ж не маленький, знал, что этот лист идёт на дирижабли, на аэропланы, на облегченную составную броню! Это материал стратегической важности, украденный с военного завода. Поставка экстрасрочной категории. Там на учете каждый грамм. И, чтоб украсть рубль, ты сдал врагу какой‑то рубеж. Не хлопай глазами, если ты украл грузовик листа — значит, где‑то не хватит для дирижаблей. Значит, кто‑то за твой рубль должен умереть. А знаешь, что самое глупое? Если они дойдут сюда, тебе твои рубли даже на могилу не пойдут. Ты за эти деньги своей рукой готов семью положить?
— Коля… ну… попутал… — Седой упал на колени, словно ему подрубили ноги. – Коля! Аничкин! Мы же на одной улице, вместе, семьями дружили и в гости каждый выходной, в гости! Я же тебя самолично в Корпус пограничной стражи провожал. Пощади, Христа ради!
