Сергей Малицкий - Карантин
– Поехали. – Она ткнулась носом в его плечо. – Подари мне этот день целиком.
– Только день? – переспросил Павел, но ответа не дождался. Томка закрыла глаза, чуть раздула ноздри, словно торопилась надышаться захлестнувшим ее счастьем, прошептала негромко:
– Расскажи о тех людях, которые для тебя много значили. Ну, может быть, не так много, как… Но расскажи.
Таких людей в жизни Пашки было немного. Точно так же, как и друзей-приятелей. С последними, считай, и вовсе не сложилось. Как-то так вышло, что он всегда был занят. Сначала помогал бабе Нюре, копаясь в ее огороде, таская воду ведрами с колонки, да дрался с ровесниками, которых раздражал замкнутый чернявый подросток. Потом, когда бабы Нюры не стало, пытался что-то доказать самому себе в спортклубе, да и в школе учился, стиснув зубы. Никогда никому не завидовал, но состояться собирался всерьез, а значит, должен был превосходить невольных конкурентов во всем. Кое в чем он превзошел их несомненно. Удивлению преподавателей не было предела, когда молчаливый спортивный паренек, выручалочка школы на всевозможных соревнованиях и олимпиадах, даже не попытался поступить в институт, а по собственной воле отправился в армию.
Уволился Павел из армии с трудом. Командир части чего только не делал, чтобы уговорить неразговорчивого солдатика перейти на контракт. Мало того что к концу службы на нем держалась вся колесная техника. Он умудрялся еще и со связью справляться! Заработало даже то, что было разграблено и сожжено. Так и поехал Павел Шермер по кличке Золотые руки домой последним, зато уж характеристику получил – хоть вставляй в раму и вешай на стенку. Дядьку вот только характеристикой не успел порадовать. Как раз на похороны и прибыл. Все тот же уазик соскочил с домкрата и придавил последнего, кроме самого Павла, Шермера из подмосковной деревни. На этом уазике Павел и поехал в Москву. Легко поступил в институт и на несколько лет с головой погрузился в изучение автомобильных наук. А там как-то все пошло само собой. Устроился работать в хороший автосервис, приобрел первых клиентов, одним из которых оказался улыбчивый верзила Жора. Тот был удивлен качеством работы высокого парня, подбросил Павлу сначала других клиентов, в том числе поклонников страйка и отечественных вездеходов, а там уж идея о создании собственной мастерской словно сама всплыла. Так все и завертелось…
Кто же сделал Павла тем, кем он стал? Неужели не сам себя слепил? Да нет, сам, конечно, но кто-то же подталкивал его в спину? Поддерживал на поворотах?
Наверное, больше других – дядя. По крайней мере, единственный раз уже взрослый человек Павел Шермер плакал именно тогда, когда опускали в землю его гроб. И это при том, что сам Федор Шермер никогда не позволял себе ни приласкать мальчишку, ни потрепать его по голове. Даже похвала в его устах звучала всегда одинаково: «Ну-ну». Но это самое «ну-ну» было для Пашки дороже всего на свете. Наверное, что-то важное крылось и в ощущении родства, живой нити, что связывала парня со сгинувшим со света родом, и в том, что дядя Федор ни на минуту не позволил племяннику усомниться – тот не обуза для него, не лишняя и ненужная забота, а родной человек.
– Почему ты молчишь?
Томка по-прежнему сидела, уткнувшись носом в его плечо. Павел повернулся, не отрывая взгляда от дороги, коснулся губами завитка волос на ее лбу. Удивился:
– Я молчу?
– Да, словно потерялся. Я спросила о дорогих для тебя людях.
– Знаешь, все как у всех. Мама. Папа. Бабушка. Дядя. Теперь – ты.
– Значит, кроме меня – никого?
– Пока, – засмеялся Павел. – Скольких детей ты хочешь? Как ты тогда сказала? Маленьких Палычей?
– А сколько ни получится, все наши будут. – Томка задумалась. – Знаешь, не по себе мне, когда все хорошо. Всегда казалось, что должны быть сложности и их надо преодолевать. Тогда все нормально, тогда даже какие-то серьезные неприятности – словно еще одни сложности. А когда вот так, все хорошо… как-то зябко становится.
– Ну не бойся, согрею, – обнял Павел Томку. – Мне бабушка так же говорила, когда что-нибудь не ладилось: зябко. Да я и сам чувствую – если что не так, словно холодом обдает. А папу и маму я не помню. Но они все равно дорогие для меня люди.
– А какими они были? – спросила Томка.
– Хорошими, – уверенно произнес Павел. – Я бабе Нюре проходу не давал, тоже спрашивал: какими они были? Она так и отвечала: хорошими. Рассказывала про мамку, когда та девчонкой была. Знаешь, она словно так и осталась для нее девчонкой. Хотя и… умерла, когда ей было уже двадцать четыре.
– Умерла? – не поняла Томка. – От чего?
– Кровоизлияние, – пробормотал Павел. – Мне еще и двух лет не было.
– Разве есть такое заболевание? – нахмурилась Томка.
– Беспокоишься насчет наследственности? – рассмеялся Павел. – Брось, я здоров, здоровее некуда. Никогда ничем не болел, не считая детских ссадин и синяков. А если даже голова заболит, в ушах зазвенит, знаешь, пальцы иногда… давит, – справляюсь легко, без таблеток. Тренер научил. Соединяешь пальцы и гонишь эту самую головную боль по кругу. Плечо, ладонь, другая ладонь, голова, другое плечо. Пока не утихнет. На самом деле просто избыток бодрости, да и прошлые переживания. Мама, бабушка… Справляюсь. Пальцы вместе – и все…
– Вот как? – оживилась Томка. – А… если у тебя связаны руки?
– С трудом могу представить такую ситуацию, – нахмурился Павел и тут же вновь рассмеялся. – Но значения это не имеет. Достаточно представить, что пальцы соединены. Даже если у тебя вовсе нет рук.
– Утешил, – грустно улыбнулась Томка. – А я уж начала беспокоиться за калек. Часто приходится соединять пальцы?
– Нет, – пожал плечами Павел. – Очень редко. Последний раз – когда дядя погиб. Я проверялся, кстати, нет ничего. Ни давления, ни патологии какой. Скорее всего, психическая травма. Я хоть и не помню ничего, но бабушка сказала, что, когда мамка умерла, я был у нее на руках. Как она меня не уронила – не представляю. Мгновенно умерла. Словно все сосуды полопались. Бабушка плакала, что смотреть на доченьку страшно было: глаза кровью затекли. Я не врач, но дядя наводил справки потом: никаких шансов. Какая-то болезнь.
– Прости, – прошептала Томка.
– Ничего. – Павел коснулся губами ее щеки. – Понимаешь, в деревне как-то все по-другому. Может быть, она мучилась, только не жаловалась никому. Да и некому было жаловаться. Дед умер, когда она еще сама была девчонкой, а бабушка головы не поднимала, работала всю жизнь. До самой старости. До собственной смерти в заботах.
– А отец? – прошептала Томка.
– Ничего о нем не знаю, – пожал плечами Павел. – Ничего не знаю – ни фамилии, ни как выглядел. Ничего. Только имя. Мот.
– Подожди, – удивилась Томка. – Ты же Матвеевич.
– А ты хотела, чтобы я был Мотович? – усмехнулся Павел. – Или Моторович? Да какая разница? Мот, Мотя, Матвей. Не думай, Мот – не кличка. Имя. Может, его и звали Матвеем? У нас в деревне всех Андреев Дрюлями звали. И что?
– И где он? – погрустнела Томка.
– Нет его… – Павел замолчал, обгоняя ползущий в гору грузовичок. – Понимаешь, бабушка его едва знала. Я ведь тоже ее расспрашивал. Она только и могла сказать, что батя мой был красивый. На вокзале мамка с ним познакомилась. Сердце у него, что ли, прихватило. Не знаю, но пришел в себя быстро, на инвалида нисколько не был похож. Только говорил медленно. Бабушка рассказывала, что он словно в голове с одного языка на другой переводил. Помог мамке сумку донести до электрички. Так и увязался. Его деревенские парни даже поколотить пробовали, когда он в деревне оказался: на мамку мою многие глаз держали. Дядя мой разузнать про него все пытался – так выяснил, что тот сильным оказался, мог бы всем обидчикам бошки пооткручивать, но ограничился тем, что расшвырял их в стороны. Вот и все. Короче, вся информация. Сгорел он. Познакомился с бабушкой, сговорились о свадьбе. Ну он пошел устраиваться на работу в совхоз, да не дошел. Сгорел. В уголь почти. Может, кто-то из обиженных бензинчика плеснул, что вряд ли на самом деле, а может, и так загорелся. Я тоже искал причину – бывает изредка такое, спонтанное возгорание называется. Загадка природы. В любом случае виноватых не нашли. Бабушка рассказывала, что больше всего ее удивила трава. И авоська. Его же только по банке узнали – он с собой банку нес, должен был после совхозной конторы зайти за молоком. Так вот, от человека, считай, только головешки остались, а авоська в руке да трава под ним – не тронуты. Да, одежда еще была. Она, правда, истлела все-таки.
– Тогда уж точно не бензин, – прошептала Томка.
– Ну… – Павел щелкнул радиоприемником, постучал по каналам, опять выключил. – Сжечь могли и в другом месте. Ладно. Так или иначе, а почти через девять месяцев родился я. Павел Мотович.
Они засмеялись одновременно, но Томка примолкла первой. Опять уткнулась носом в его плечо.
