Герман Романов - Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»
Уцелел Федор Иванович, хоть и пытали его, кнутом били да навечно в Сибирь сослали. Повезло – остальным ведь главы отсекли. Но недолго томился Сойманов – через два года на трон взошла дщерь Петрова Елизавета, и пошла его карьера опять в гору – в Охотске начал заправлять.
Через полтора десятка лет он стал Сибирским генерал-губернатором. Вроде и все – конец карьеры, в Москву на заслуженный отдых стал проситься, за шестьдесят лет перевалило. Но не тут-то было!
Письмо императора Петра Федоровича потрясло генерал-губернатора. Каждая строчка дышала таким участием к нему, и он не смог отказать царю в просьбе послужить на благо России, ибо сама тень того великого императора стояла тогда перед его глазами.
Года не прошло, как он снова появился в Охотске и теперь остался здесь служить навечно. Там, за Алеутской грядой, есть гора Сойманова и острова, названные его именем. Он сам помогал составлять карту и будто заново вернулся в молодость, когда корпел над каспийскими лоциями. Перестроил Охотскую верфь, заложил еще одну на Камчатке, подводил под царскую длань вновь открытые земли.
Император Петр Федорович облагодетельствовал его сверх меры за скромные труды – орденом Святого Андрея Первозванного и первого из всех чином имперского советника, что взамен действительного тайного был императором введен.
Через год после злосчастного столичного мятежа в эти края были высланы три сотни без малого гвардейцев. Многие приехали с семьями и дворовыми людьми. Пришлось всех обустраивать да дело каждому найти, чтоб на своем месте был и умения, как надо, приложил.
Жизнь в этих забытых Богом краях сразу же забурлила, забила ключом. Охотск с Петропавловском, что на Камчатке, стали потихоньку превращаться в настоящие города, в последнем даже каменный собор заложили да навигацкую школу учредили.
В прошлом году первый бриг с дышащим именем «Надежда» из Петербурга пришел, с настоящей командой, полмира проплыв. В трюме своем столько он всего привез, что обозами от Иркутска до Охотска и не доставить за годы, а главное, полную оснастку и якоря для всех восьми строящихся здесь кочей.
Полвека назад Петр Первый запретил поморам кочи строить – небольшие палубные суда с округлым днищем, с которым плавать в студеных морях не в пример лучше – льды не раздавят, если на зимовку встать неожиданно придется.
Покойный император тяготел к голландским да аглицким конструкциям, а кочи на таковые не походили. Вот и запретил он своей волей, чем поморам урон немалый нанес – только на кочах те ходили, не боялись, на других уже не стали плавать полярными морями, опасно сие предприятие.
Зато внук снова разрешил кочи строить, пусть неказистые на вид и тихоходные, зато надежные. И команда маленькая, два десятка всего, что при местном малолюдстве важное значение имеет…
– Ты пойми, Иван Григорьевич! – Сойманов убедительно постучал натруженной ладонью по подлокотнику кресла. – Два галиота в море выслать – это явная для них погибель. Здесь же строили, конструкция худая, даже слабого шторма не выдержит. Три коча у вас есть, у меня всего пять. А ведь в устье Амура отправлять надобно да на Курильских островах изыскания вести. Я к вам бриг отправляю только потому, чтоб пушнину с золотом на надежном корабле вывезти, царское добро не потерять. Вы уж как-нибудь кочами пока обходитесь!
– Хорошо, ваше превосходительство! – Иван Орлов понял, что выцыганить у старика единственное хорошее судно не удастся и кочей тоже – а ведь узнать, куда Юкон впадает, очень важно, только отправить туда некого, и бывший гвардеец тяжело вздохнул.
– Не печалься, сынок, сам ведь понимаю, что дело страдает! – Сойманов относился к братьям Орловым с отцовской заботой. Норовисты, но честны – сам такой же был. – Государь в прошлом году отряд из пяти бригов сюда отправил. Надеюсь, что хотя бы два дойдут, путь зело тяжелый. Тогда один корабль отправлю в Петровскую крепость, на Кадьяк, раз брата твоего государь батюшка там губернатором поставил…
Кагул
– Ваше величество! Государь, очнитесь!
Голос генерала Румянцева проник сквозь густую пелену, разорвав в ней дырку, и душа потянулась к свету, к свету. Веки наконец стали повиноваться, и Петр, хоть с немалым трудом, приоткрыл их и искренне удивился – боль, терзавшая тело, раскалывающая ему голову, почти исчезла. Так, саднило немного, но то было даже несколько приятно: болит, значит, все на месте, ничего не лишился и, следовательно, заживет.
Только слабость осталась во всем теле, да зверски хотелось есть, будто весь великий пост одними сухариками питался. И пить…
– Крови много потерял! – поставил сам себе диагноз Петр и, сделав над собой отчаянное усилие, полностью открыл глаза. Полог шатра был подсвечен розовым светом восходящего солнца, и это почему-то сразу принесло облегчение. Новый день – он завсегда радует.
– Государь! – Генерал Румянцев наклонился над ним. На встревоженном, осунувшемся лице выделялись глаза, пронзительные и уставшие. – Халиль-паша прислал парламентеров, ваше величество. Я жду вашего решения, государь!
– Какого? – еле вымолвил Петр, ворочая сухим языком.
– Вы приказали уничтожать турок беспощадно, ваше императорское величество! Лагерь же не штурмовать, а только бомбардировать и жечь… – он замялся. – Но это парламентеры – они неприкосновенны… Или прикажете убить?!
«Что же я творю, песий сын?! Дорвался до власти, и кровь потоками лить стало нравиться?! Они хоть и турки, но солдаты. Господи! Я же ведь приказал даже раненых добивать!»
Отчаяние от осознания того, что он натворил прошлым вечером, ожгло Петра, и он вспомнил свой ночной разговор во сне до малейшего слова. Будто сила налила его мышцы – он резко присел на походной койке, смахнув со стульчика лекарские банки-склянки.
– Остановить резню, генерал! Гудовича этим я не верну! – Петр скривился от боли. – Прекратить обстрел! Парламентерам скажи – пусть сложат оружие немедленно, тогда начнем переговоры! Под угрозой полного истребления! Так и скажи…
Голова чуть закружилась, то ли от слабости, то ли от рывка. Петр чуть посидел, закрыв глаза. Вскоре отпустило, стало намного легче. Он слышал рядом дыхание Румянцева – генерал не уходил, ждал, когда императору станет чуть легче.
– Дайте папиросу, – тихо попросил Петр, не открывая глаз. Вскоре в его пальцы ткнулся картонный мундштук, и он сразу затянулся – первая затяжка оказалась сладостной. В голове прояснилось, и Петр жадно, в полную грудь, высмолил всю папиросу, бросив окурок в сторону, и только теперь снова открыл глаза.
Народу в шатре прибавилось – кроме генерала, рядом крутился Нарцисс, пристально смотрел лекарь, обеспокоенно – Рейстер в изодранном егерском мундире, белело чего-то ждущее лицо адъютанта Неелова да ободряюще взирал на него верный Денисов.
