Андрей Мансуров - Три сказки о Городе Теней, и одна – о прекрасной принцессе
Если б ещё не советовали: одни – одно, а другие – прямо противоположное. И не охаивали советы соперников в стремлении лучше угодить Повелителю!.. Так что «ценность» их советов для него очень быстро свелась к нулю.
Хассан со стоном спустил ноги с мягчайшей перины прямо в расшитые золотом туфли без задников. В сердцах сплюнул. Где вы, дни беззаботной молодости, когда казалось, что самое сложное – накормить семью, и отложить хоть что-то на чёрный день: хотя бы на чёрствую лепёшку!..
Он теперь – попиратель вый непокорных, и светоч доброты для покорных. Только от него зависит, будут ли живы – как отдельные недовольные его правлением людишки, так и целые народы… Осознание этого уже не наполняло душу восхитительным ощущением вседозволенности, и своей почти божественности…
Да – он всемогущ! И как никто другой понимает, что такое АБСОЛЮТНАЯ ВЛАСТЬ!
Впрочем, как и то, что он – всё ещё самый обычный человек.
Он смертен. И уязвим.
Для покушений, спланированных получше, чем провалившиеся…
Он подошёл к огромному, в полный рост, зеркалу, как делал каждое утро.
Да – вот они, признаки неумолимо надвигающегося конца: побелевшие волосы. Седая, хоть и пышная пока, борода. Морщины. Набрякшие мешки под глазами. Сами глаза… Н-да: красные, и словно горящие безумным блеском. Совсем, как у Магрибца…
Он теперь старался не предаваться излишествам – не пил много. Вина. Не объедался даже вкуснейшими яствами и деликатесами, доставляемыми со всех концов обширной Империи. С жёнами и наложницами не…
Эх, жёны и наложницы… После того, как его три раза пытались «достать» через его почти единственную страсть – к красивым женщинам, он…
Перестал встречаться с ними.
Вспоминая о том, что сейчас даже женщин, восстановленных гребнем по его воспоминаниям он «вызывает» не чаще раза в неделю, да и то – мучает одышка, он дёрнул щекой. Проклятье! Вот она: старость!.. И не помогает против неё абсолютная Власть. И против одиночества она не помогает…
Первое, что он сделал, воссев на Трон – приказал тысячам сотворённых сардоров, доставить в шикарном паланкине, с фанфарами и наивозможнейшим почётом, свою семью: мать, двух сестёр, и дядю.
Разумеется, мать лечили лучшие придворные лекари-табибы. Затем – проклятые заморские лекаря-«учёные», (Он убедился, что все они – такие же шарлатаны, как местные табибы!) доставляемые со всех концов земли. Которую он поначалу даже и не думал завоёвывать.
Но о статусе своей будущей Столицы подумал. Приказал тогда за её стенами на расстоянии дневного перехода ничего не распахивать и не сажать. Вначале – потому, что хотел, чтоб его Город красиво высился как бы посреди необжитого, дикого простран-ства… Затем – потому, что замучила ностальгия по степям и барханам того, далёкого детства, когда они с чёртовым Магрибцем шли пять дней, забравшись в самое сердце дикой пустоши Кара-ком.
Хассан тогда честно тащил свою долю: три бурдюка с самой обычной водой. А Магрибец кроме бурдюков тащил ещё котомку с сухими лепёшками и мешок с сушёными фруктами. Перед ночёвкой они ели курагу и кишмиш. Иногда баловались и скользко-приторными ломтиками вяленной дыни. Да, это было страшновато, необычно, но…
Это была его старая, простая и привычная, жизнь! И он понимал, что оставляя дома мать под присмотром сестёр, может, конечно, никогда их больше и не увидеть… Но что-то тогда всё же заставило его согласиться на безумное предложение!
Может, как раз – подсознательное ощущение того, что он сумеет обмануть хитрущего старикашку, и не позволит тому загребать жар его руками?! И – уж тем более не позволит, как в старой сказке, обмануть и убить себя сразу после того, как передаст явно волшебные предметы всё заранее рассчитавшему своим коварно-подлым умишком, магу.
Не позволил.
Но всё же червячок сомнения терзал изредка душу: проклятого мага не нашли!.. И даже когда он захватил почти всю землю… Впрочем, возможно он беспокоится зря: колдун-колдуном, но вечно не может жить даже маг: бессмертие не доступно даже чернокнижникам! Ха-ха.
Скорее всего, черви-могильщики давно обглодали тощие кости его «нанимателя».
Да, сейчас-то просители, купцы, послы и всякие провинциальные чиновники уж точно могут насладиться издали видом его Столицы. Ничто не закрывает им вида словно вырастающего из недр великой Пустыни, Города! Великолепнейших столичных дворцов, мечетей, минаретов. И почти трехсотсаженного золочённого главного шпиля его Дворца!
Самому ему уже на всю эту помпезно-великолепную архитектуру наплевать. Угнетало осознание того, что конец, конец его жизни – не за горами. А завтра – ещё и чёртов приём. По случаю Священного Хаида. О, Аллах, как же ему не хочется снова смотреть на эти подобострастно, и опасливо-настороженно пялящиеся на него рожи!..
Пожелав немного вина, он отлил в хрустальный кубок из верного чайника. Спаситель! Сколько раз ему приходилось изготовлять противоядие!..
Бараны. Злобные и завистливые бараны. Ослы.
Поздновато спохватившиеся.
Теперь его с этого Трона не сковырнуть ни оружием, ни ядами, ни женщинами.
Он вышел в тронный зал. Жестом отпустил телохранителей. Хотелось побыть одному. Подумать.
Хотя, какое там, к чертям, подумать – он только этим и занимается все последние десять, или больше, лет! Ведь всё его «общение» сводится к нескольким дежурным ответам на вежливо-обязательные вопросы о своём здоровьи в те редкие дни, когда он собирает «Двор» на какой-нибудь праздник, да приказы Казначею и Визирю, когда «управляет» Государством.
Впрочем, от этой докуки – управления! – он почти отказался, спихнув всё на чиновников: а что – раз уж жрёте дармовой государственный хлеб, вот и давайте, работайте!
Себе он оставил «мудрые размышления о Благе Государства» и «беспокойство о своих нижайших рабах». Которым предпочитал предаваться наверху, в той самом крошечной каморке, где впервые всё и увидел. И попробовал. В действии.
Конечно, вначале у него имелись позывы. Не то – совести, не то – порядочности, (Как это назвать-то!..) отдать всё добытое чёртову магу. Но позже, когда он подумал, и понял своим, уже до чёрствости прагматичным сознанием, что за могущество оказалось у него в руках волей Судьбы – всё. Сомнения пропали. Ну, или оказались загнанными в настолько глубокий уголок этой самой совести, что смели вылезать оттуда лишь пару раз в году. Да и то – в кошмарах.
Кошмары ему снились редко. Но если уж снились…
Нет, он прекрасно понимает, что ни в смерти матери, ни в бегстве сестёр и дяди не виноват. Они сами выбрали свою судьбу!
Когда трое оставшихся родных попросилась в Хадж к святыням Мекки, он выделил им шикарный эскорт, приказал сардорам буквально сдувать пылинки со своих подопечных, и слепо исполнять малейшие пожелания!..
И вот сёстры и дядька Вахид (Наверняка коварный план – его придумка!) проехали до завоёванного к тому времени восточному берегу континента. Где «приказали» послушному воинству возвращаться в Столицу, и передать их приветы и наилучшие пожелания Величайшему из Султанов. А сами…
Сели на нанятый китайский корабль, и отчалили в неизвестном направлении.
Искать их на необъятных просторах островков чудовищно огромного океана Хассан смысла не видел: уж если захотели затеряться – затеряются. Настойчивые и хитрые.
Его же родные! Одна кровь!
Наверное, всё же, зря он так настаивал, что они должны теперь вести «светскую» жизнь. Щеголять в шелках и парче. Помогать ему с управлением. Есть и пить в своё удовольствие. Развлекаться, услаждая душу и тело пением, танцами, деликатесами.
Наслаждаться, словом, жизнью и положением.
Не оценили они этого своего нового, почти божественного, положения. Или…
Или не захотели менять плебейские привычки?
Это в голове Хассана вначале укладывалось. А затем – перестало.
Ну вот чем дольше он размышлял над этим, тем меньше понимал: как можно отказаться от сытной и беззаботной жизни на всём готовом ради того, что они там ему наговорили в послании: какой-то там свободы, чувстве «ненастоящести происходящего – словно роскошно-величественные дома и вещи, чужие расфуфыренные люди, и сам Город командуют тобой!», какой-то там личной независимости, какого-то стыда…
Какого, на …, стыда?!..
Перед кем?!
Перед ним?
Перед придворными лизоблюдами?!
Народом?
Этот последний, Хассан, будучи и сам выходцем, презирал теперь даже сильней, чем угодливых прихвостней-придворных!
Быдло! Тупое, наглое, завистливое, но ничего ему не могущее сделать, быдло!
Вначале они пытались чего-то там умолять, просить, и даже – требовать: чтобы он уменьшил налоги, прорыл больше колодцев, позволил распахивать земли знати, которые покоились в неприкосновенной первозданности под «охотничьими угодьями», или просто пустырями. Обустроил получше дороги для караванов, насадил общественных садов…
