Владимир Марышев - Избранные
— Так.
— И еще: наверняка ты никогда не пробовал наркотиков.
— Боже упаси!
— То же могу сказать и о себе. Тебе не кажется странным, что у нас так много общего?
— Ну почему же? Рано или поздно я должен был встретить такую женщину. — Он хотел добавить: «Как Мастер — Маргариту», но сдержался. Однако провести Марго было не так-то просто.
— Ты снова проявляешь излишнюю самоуверенность. Сразу скажу: у меня и в мыслях не было разгуливать с букетом мимоз, чтобы привлечь твое внимание. Между прочим, ты любишь мимозы?
— Терпеть не могу. Вообще срезанные цветы вызывают у меня скорбные чувства. Я люблю, когда они живые — в поле, на грядке, на клумбе…
— Я — тоже…
Он даже не удивился очередному родству душ.
Марго откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза, словно отдаваясь во власть плавной мелодии «Пинк Флойд». Сегодня ее наряд был вовсе не эротичен: черные брюки и переливающаяся светло-фиолетовая кофточка. Но что значит наряд? Марго вызывала желание, даже если бы ей пришла в голову блажь надеть глухое «старушечье» платье или забрызганную робу маляра.
Вдруг Ворохов почувствовал, что теперь она не оттолкнет, не скажет сухо и надменно: «Я же тебя предупреждала…»
Он встал со стула, подошел к Марго. Опустился рядом. Нежно обнял за плечи и поцеловал.
Невероятно — она ему ответила! Совсем не так страстно, как он, поддавшись минутной фантазии, представлял на вечеринке, а как бы спросонья, разбуженная на рассвете губами возлюбленного. Но и этого было достаточно, чтобы Ворохов потерял голову. Однако приступить к более решительным действиям Андрею не удалось: Марго вздохнула, открыла глаза и освободилась от его объятий,
— Слушай, — сказала она так, как будто ничего не случилось, — ты не прочь прогуляться?
— Прогуляться? Куда? Она ответила не сразу.
— Я посмотрела компакты. Ты любишь серьезную музыку, но не всю. Только тех композиторов, которые, как ты бы выразился, разместились на определенном историческом отрезке. Так?
— Да.
— А как насчет современной музыки? Самой современной, начала двадцать первого века?
— Хм! — Ворохов встал и прошелся по комнате. — Честно говоря, я не понимаю даже музыку второй половины двадцатого. Она кажется мне жесткой, механической, напрочь лишенной мелодичности. Слушать ее для меня пытка. Может, Шнитке и гений, не буду спорить. Но его сочинения меня мало трогают.
— Да? А я как раз хочу сводить тебя к одному современному композитору. Думаю, тебе будет интересно.
— Тоже гений? И я, журналист, о нем ничего не знаю? Занятно. Как его зовут?
— Леонид Сергеевич Гудков.
— Что?! — Ворохов остолбенел. — Тот самый господин в бабочке, похожий на пианиста? Значит, я не ошибся — он и в самом деле имеет отношение к музыке… Ладно, Марго, ты меня действительно заинтриговала. А он нас ждет?
— Я была у него сегодня, сказала, что постараюсь привести тебя. Он ответил, что будет очень рад. Ты тогда собирайся, а я сейчас ему позвоню. Да и машину надо вызвать.
Ворохов насупился.
— Значит, поедем с этим… твоим знакомым?
— Он что, все покоя тебе не дает? — улыбнулась Марго. — Нет, за нами заедет водитель фирмы, на которую я работаю. Я его часто эксплуатирую, хотя сама в офисе почти не появляюсь. Может быть, даже непозволительно часто…
Она подошла к телефону и стала набирать номер.
Глава 9. КОМПОЗИЦИЯ НОМЕР СЕМЬ
В квартире Леонида Сергеевича царил хаос. «Сразу видно творческого человека!» — с неожиданной симпатией к композитору подумал Ворохов. Сам он тоже не был аккуратистом, и порой, заходя в его жилище, Валентина в ужасе восклицала: «Слушай, ты не Андрей! Ты царь Авгий!»
— Приветствую! — сказал Гудков, пожимая Ворохову руку. — С Маргаритой Николаевной уже виделись. Располагайтесь. Ах да! — спохватившись, он проследил за взглядом Андрея и бросился убирать с кресел папки и разрозненные нотные листы.
«Маргарита Николаевна! — — с удовлетворением отметил Ворохов. — Значит, с Гудковым, несмотря на его гениальность, она на „вы“. А я удостоился чести „тыкать“ в первый же вечер. О-ля-ля!»
— Ну что ж! — Леонид Сергеевич заходил по комнате, сплетая и расплетая тонкие нервные пальцы. — Мы с вами, Андрей Витальевич, люди серьезные и занятые, поэтому не будем убивать время на пустопорожнюю болтовню о погоде, цветочках и бабочках. Вы пришли послушать мою музыку? Отлично! Аппаратура у меня в другой комнате — музыкальный центр и синтезатор. Неплохая штука — воспроизводит все голоса симфонического оркестра, вплоть до арфы и челесты. Там у меня еще больший бедлам, так что лучше сидите в зале — я вывел сюда колонки. Тем более что играть я все равно не буду — это не то. Куда лучше послушать студийную запись, верно? Сейчас я включу, а потом удалюсь и приготовлю вам кофейку. Идет?
— Извините, — поинтересовался Ворохов, — а как вам удалось сделать запись? Заключили контракт с какой-нибудь фирмой?
— Ну что вы! Кирилл Ильич помог. Незаменимый человек, знаете ли. Подлинный меценат!
«Вот тебе на! — подумал Ворохов. — Судя по всему, „мечтатели“ не только книжки почитывают. Не удивлюсь, если завтра окажется, что они покровительствуют еще и художникам, театральным актерам, танцовщикам, а может, даже фокусникам или чечеточникам. Всем творческим личностям, одним словом. Аи да Кирилл Ильич, аи да конструктор! Крутить такие дела и ни разу не засветиться ни в газетах, ни на экране! Такой скромник? Нынешним богатеньким „благодетелям“ это не свойственно, они хотят, даже требуют, чтобы о их щедрости трубили во все трубы!»
Гудков скрылся за дверью второй комнаты, по вскоре выскочил оттуда и устремился на кухню.
В зале раздалась музыка. Впрочем, музыка ли? На фоне таинственных шорохов почти ежесекундно слышался певучий звон, как будто под потолком, то и дело сталкиваясь, невесомо парили тысячи крошечных хрустальных шариков. Затем зазвучала скрипка. Вывела несколько чистых нот и смолкла, словно зарождающуюся мелодию поглотила некая аморфная среда. Потом несколько раз пытались запеть духовые, но и их голоса быстро захлебывались.
Ворохову захотелось встать и уйти… «Я так и думал… Авангард! Как раз то, что вызывает у меня колики. Не понимаю я этих господ, честное слово, не понимаю! Берут великолепные инструменты и вместо того, чтобы заставить людей упиться волшебством, создают какофонию, в которую случайным образом вплетают более или менее осмысленные музыкальные фразы. Потом смакуют свои творения с кучкой других таких же фанатиков, а прочей аудитории высокомерно говорят: „Что поделать, не до-росли-с!“
Кое-кто, правда, и самого Ворохова называл авангардистом, но он всегда открещивался от такого определения. «Я обычный писатель, избравший несколько необычную тему», — как правило, говорил Андрей.
Ворохов взглянул на Марго и поразился: она слушала с величайшим вниманием, как будто ожидала, что нудятина вот-вот кончится и зазвучит нечто величественное, равное по меньшей мере бессмертной оде «К радости». Андрей пожал плечами. «Ладно, — подумал он, — наберемся терпения. Если Марго проявляет интерес к этому бреду, значит, в нем все же определенно что-то есть».
Вскоре он понял, что не ошибся. Музыка постепенно менялась, в ней все чаще попадались куски, претендующие на какую-никакую мелодичность. Ворохову представилось, как неведомый скульптор бродит среди бесформенных каменных глыб, медленно, но верно превращая их в изваяния — еще грубые, примитивные, как истуканы с острова Пасхи. Но со временем он набьет руку, его движения станут точными, уверенными, и миру явятся новые шедевры.
Незаметно появился ритм — глухие медленные удары, как будто далеко-далеко в мрачной пещере за семью дверями билось чье-то исполинское сердце. Шорох струнных то усиливался, то затихал. Пару раз возникала меланхоличная мелодия, и ее по очереди перепевали все деревянные духовые — от флейты-пикколо до фагота. Задумчиво басили тубы, перекликались валторны, громогласно заявляли о себе трубы и тромбоны.
И все же звуки, раздающиеся из колонок, никак не сливались в единое музыкальное полотно. Одну тему сменяла другая, но без какой-либо внутренней логики, и все это в целом наводило на мысль о лоскутном одеяле, причем клочки ткани, разного цвета и фактуры, постоянно топорщились, грозя оторваться. Держались они, похоже, только на честном слове и проходящей через все лоскуты суровой нити ритма. Однако — странное дело! — сочинение Гудкова уже не вызывало у Ворохова отрицательных эмоций. Была здесь, при кажущемся сумбуре, какая-то изюминка, некая закономерность, которую Андрей подсознательно уже угадал, но еще не мог выразить словами.
И вдруг он понял. Музыка, которую любил слушать Ворохов, ассоциировалась у него с поступательным движением. Вперед и выше! Наиболее показательными в этом смысле ему представлялись стремительно летящие моцартовские аллегро. В произведении Леонида Сергеевича, как ни удивительно, движение тоже было, но… по спирали! Да-да, именно так! Разнородные музыкальные фрагменты сразу начинали «дружить», стоило представить, что они следуют друг за другом не по очереди, подобно костяшкам на счетах, а в более сложном порядке.
