Дмитрий Дашко - Зона захвата
Как там люди живут?
Но ведь живут же – жить где-то надо. Если туда возвращаться, то к кому идти за защитой?
Только бы не поймали… Живым он все равно не сдастся…
Разделить участь Ильи? Нет уж! Лучше смерть – быстрая и легкая.
Умирать страшно… Где взять силы, чтобы самому нажать на спусковой крючок, судорожно сжавшись от страха близкой смерти? Но принять те же муки, что и Илья… Нет…
Так. Все, спать. Спать. Утро вечера мудренее.
Холодно… Холодно…
Ночь была почти бессонной. Короткая, не приносящая облегчения дрема бесконечно прерывалась продолжительным тревожным вслушиванием в молчащий темный лес.
Тихо-то как!
Только вездесущие комары зудели, жаждая крови. Обезумев от ее близости, они бесстрашно садились на лицо и голову, впивались через ткань куртки в напряженную спину. Приходилось бесконечно отмахиваться от этих маленьких вампиров.
Тоже мне, «Сумерки», твою мать! И репеллентов никаких! Хотя эти гады ничего не боятся. Любая химия бесполезна.
Который час? Когда начнет светать? Тело стало окоченевшим.
Сидеть на прикладе автомата уже не осталось сил. В конце концов Липатов натянул на голову куртку, лег на бок, поджав ноги, и почувствовал, как сволочные насекомые немедленно атаковали заголившуюся поясницу.
Тихо взвыв от безысходности ситуации и беспримерного упорства комаров, Андрей закидал себя старыми листьями и опять лег, ощущая стылость земли и прелый запах старой листвы. Затем закрыл голову курткой в твердом намерении уснуть.
Предрассветные серые сумерки долго не покидали лес, словно зацепившись за густой кустарник. Но вот робко пискнула первая, самая ранняя птица. Затем еще и еще. К ним присоединились другие, все больше и больше.
Лес постепенно оживал, наполняясь звуками.
Липатов почти не спал, лишь изредка проваливался в туманное забытье, то и дело выныривая и пропадая вновь в липких объятиях поверхностной дремы.
Наконец Андрей решил для себя, что пора. Теперь он пошел, лавируя в кустах, не продираясь сквозь них, как ночью. По пути выискивал дерево повыше. Но таких, как назло, не попадалось. Все примерно одной высоты, а верхушки и вовсе хилые. Забраться на самый верх без риска упасть – нечего и помышлять.
Помимо раздумий о неизбежной погоне донимали мысли о собственном неумении ориентироваться в лесу. Вспоминалось что-то про муравейники, про мох на деревьях, растущий с северной стороны, про те же ветки, которых с той стороны должно быть меньше. Еще что-то приходило на память. Но толку с этого никакого не было, потому как не существовало понимания направления движения.
Куда идти? Где спасение? Где найти этот чертов переход в свою реальность?
Солнце уже было в зените, когда Андрей набрел на заросли малинника. Уже подвядающие, кусты гнулись от крупных темно-красных ягод.
Липатов внезапно почувствовал жажду и голод. Горстями запихивая мягкие сладкие ягоды в рот, он никак не мог насытиться. И лишь мысли о преследователях заставили его идти дальше.
Высоких деревьев по-прежнему на пути не попадалось. Не было ни холмов, ни возвышенностей, ни хотя бы кочек, чтобы как-то с них осмотреться и наметить дальнейший маршрут. Только раскрашенный осенними красками частокол деревьев с подлеском и кустарником, а вверху барашки облаков на синем небе – погода опять разгулялась.
Ближе к вечеру краски потускнели, тени сгустились.
Андрей начал настраиваться на очередную ночь в лесу, кишащем голодными комарами. В этот раз он решил присмотреть ночлег загодя, наломать веток, подстелить их под себя, чтобы не чувствовать холод от земли, набрать листьев, чтобы зарыться в них и спокойно поспать.
Очень хотелось пить и есть.
Кроме малинника, за весь день попадались кусты каких-то незнакомых Липатову ягод. Он, сугубо городской житель, почти не разбирался ни в грибах, ни в ягодах, поэтому попробовать не рискнул. Только под самый вечер набрел на дикую смородину и набросился на нее, набирая полные горсти ягод и громко чавкая. Но смородина не заглушила жажду и голод, который только усилился.
Потом до Андрея дошло, какими проблемами это чревато. Вдруг прихватит живот, да так, что и шагу ступить не удастся. Его же тогда в два счета изловят.
Он дожевал остаток «ужина» и с тоской отошел от смородины.
Возле этих кустов Андрей решил устроить ночлег. Идти дальше было бессмысленно. Ноги от усталости гудели, темнело все сильней, а нужно еще позаботиться о «постели».
20
Староста Никодимов спал отдельно от остальных рабов, за деревянной перегородкой, выстроенной с личного разрешения Маги. На этом почти все его привилегии исчерпывались. Питался он из общего котла, разве что зачерпывал баланду погуще да работы получал сравнительно легкие. Потому и остался одним из немногочисленных старожилов. Редко кто мог протянуть в рабстве больше года. Никодимов превысил этот срок в три раза.
Вымоленный кусок личного пространства был его единственной отрадой в жизни. Бандиты неохотно шли на послабления даже для тех, кому они доверяли.
Старостой он стал совершенно случайно – предшественник чем-то провинился, и выбор Маги пал на Никодимова, сохранившего ясность ума и твердость характера, несмотря на все испытания. Главарь боевиков умел подбирать людей.
Обязанностей у старосты было немного: вводить новичков в курс дела, следить за числом невольников, доносить, если кто-то готовился к побегу. Поначалу было противно, потом Никодимов втянулся. Его отношения с другими невольниками совсем не походили на отношения пастыря и паствы. Он скорее был тем вожаком, который с гордо вскинутой головой ведет стадо на убой.
Его неоднократно пытались убить. Душили ночью, устраивали темную, едва не проткнули вилами. Но он все равно выживал, а раны на теле затягивались как на собаке. Если сегодня казалось, будто староста отходил в мир иной, то на следующий день Никодимов уже бегал как ни в чем не бывало.
На заре его разбудил грубый толчок в спину.
– Вставай! – грозно велел кто-то.
Староста соскочил с грубо сколоченной из досок лежанки, покрытой набитым соломой матрасом.
В его закутке стояло двое бородачей во главе с Меджидовым. Выглядели они странно, можно даже сказать пугающе странно. На лицах одновременно отражалось сразу несколько желаний, и одно из них Никодимов безошибочно угадал. Боевики пришли убивать.
Нельзя сказать, чтобы это было впервые. Бандиты и раньше устраивали себе подобные развлечения, отбирая пару-тройку рабов, которых либо расстреливали, как в тире, либо зверски избивали до смерти. Однажды среди невольников устроили что-то вроде гладиаторских боев с обещанным призом в виде свободы. На самом деле (Никодимов знал это из рассказов устроителей) победителя отвезли подальше от фермы и там задушили.
– Поднимай всех, – приказал Меджидов.
Его ноздри хищно раздувались.
– Женщин тоже? – спросил Никодимов, надеясь услышать отрицательный ответ.
– Я же сказал: всех! – с кривой ухмылкой прорычал Вали и ударил старосту в живот.
Староста согнулся в три погибели, двое других бородачей со смешками пнули его в тощий зад.
– Шевелись, – велел Меджидов.
Содрогаясь от страха, Никодимов принялся будить людей. Многие и без того уже успели проснуться, ибо сон рабов чуток и появление в бараке боевиков не прошло незамеченным.
– Чего они хотят? – спрашивали у Никодимова.
С надеждой, со страхом, иногда с отрешенностью обреченных.
Староста только кривился и зло покрикивал в ответ.
Ему нечего было сказать, тяжелые предчувствия укреплялись в нем все сильнее. Сердце сжималось от невыносимой тоски.
Через несколько минут невольники стояли на улице, поеживаясь на пронизывающем ветру. Осеннее утро обещало быть прохладным. После относительно теплых бараков многих на свежем воздухе пробила дрожь.
Их выстроили в три шеренги, будто на армейском плацу. Напротив расположилась жиденькая цепочка боевиков, вооруженных автоматами. По центру и с боков на пленников глядели стволы сразу трех станковых пулеметов, установленных на вращающихся турелях. «Дирижировал» всем этим оркестром Вали Меджидов.
От него явственно попахивало спиртным. Даже матерому уголовнику и убийце было нелегко решиться на то, что должно было произойти в ближайшие минуты. Спасала распитая с особо приближенными «братьями» огромная бутыль мутного деревенского самогона, ударявшего по башке круче любой дури. Тем не менее чем ближе был час «икс», тем трезвее становился Вали. Он с ужасом понимал, что кураж покидает его, сменяясь на состояние, близкое к помешательству. Хотелось бросить все, убежать как можно дальше, забиться в нору, спрятать голову, подобно страусу, в песок. Такой поступок его «братья» могли расценить только как слабость, а слабых уважать не принято. Меджидов особенно прочувствовал правоту этого принципа в зоне. Но там он показал себя мужчиной, остался в авторитете.
