Дмитрий Глуховский - Последнее убежище (сборник рассказов)
— Не буду.
— Ты в Бога веруешь? — улыбка не исчезает с лица священника, но пристальные, слегка прищуренные глаза смотрят серьезно.
— Вот бы знать… — я лихорадочно вспоминаю, как принято обращаться к попам. Наугад осторожно добавляю —…святой отец…
— Зачем же так помпезно? — заливается смехом церковник. — Вполне достаточно «батюшки» или «отца Михаила». К чему нам такие важности?
— Слишком много горя и несправедливости, батюшка, мне пришлось на своем веку повидать…
Он с готовностью кивает:
— Понимаю. А сюда почему согласился идти?
— Здесь хотя бы умереть можно по-человечески, как солдату положено.
Отец Михаил хмурится и в задумчивости чешет переносицу.
— Трудно жить без веры, а помирать — и подавно. Если же сомневаться в том, ради чего собираешься сложить голову… Не завидую я тебе, Павел Александрович!
— Батюшка, я верил в очень многое. Когда дети заболели — во врачей Динамо, а потом — в докторов со всей дружественной ветки метро. Когда все по очереди развели руками — поверил в лидеров станции, в наших героев, сталкеров и ученых, что ушли на поиски древних лекарств. Три экспедиции при полном вооружении… лучшие люди Динамо… Когда никто не вернулся, осталось верить лишь в одно — в подлость вражеской Площади, скрывшей в своих богатых закромах спасительную вакцину. Так что вера у меня не просто была — я был преисполнен ею, полон до краев. Только вот вышла вся моя вера, до последней капли. Осталось только немного глупой, совсем слепой надежды… Не могу поверить в силу церковных ритуалов и церемоний, уж извините, батюшка. Хочу, но не могу. А надеяться буду — до последнего вздоха. Так уж устроен…
— Никто не верит… Ты бежал со своей станции от бессилия, Додон — от страха увидеть, как однажды не откроются глаза его любимого внука, — в голосе отца Михаил звенит металл. — Вместо веры — отчаяние, вместо любви — боль. А ведь всем нам нужно только чудо. Вам, солдатам, — продержаться в кромешном аду неимоверное количество времени, мне, священнику, — достучаться до Небес… Мы — маяк в ночи, мы должны пылать, не жалея себя, гореть и истлевать в священном пламени. Мы — сигнал «SOS!», радиоволна, молитва, крик о помощи — верь во что хочешь, но только верь. И жди ответа с Той стороны. Иначе… Ты знаешь, что будет иначе. Мы — легион последней надежды, искорка веры в бездонном аду.
Священник с вражеской Площади жестом подзывает двоих служек, и те немедленно принимаются стаскивать с него защитный костюм.
— Ты причинил нам великое зло, — кажется, он не обращает никакого внимания на суетящихся вокруг людей. — Пытаясь в диком отчаянии спасти свою станцию, ты подверг смертельной опасности нашу и помножил горе надвое. Страшный грех на твоей душе, а руки по локоть в крови…
Сняв прорезиненный «защитник», служки извлекают из невзрачного тюка золоченую мантию, отливающую каким-то неестественным для мертвого мира светом, и теперь прилаживают к высокой и мощной фигуре отца Михаила.
— Так искупи грех свой, воин… Сейчас самое время. Оберни бескрайнюю злобу во всеобщее благо — нашим маленьким подземным миркам, забытым всеми, кроме Бога, нужно Чудо. Когда ОН на твоей стороне, творить добро легко и совсем не страшно. Продержитесь полчаса, не дрогните, не дайте нечисти ни малейшего шанса.
Во «всеоружии» — облаченный в величественные одежды, сжимая в одной руке массивный крест с распятой фигурой древнего бога, а в другой — кадило, священник выглядит грозно. Воин Света в царстве вечной Тьмы.
— Обещаю, батюшка, — голос мой дрожит. — Мы не отступим.
— Да будет так! — размашистым, уверенным движением перекрестив все наше немногочисленное воинство, он резко разворачивается и идет к Храму. Гулко стучит тяжелая деревянная дверь, и служитель церкви вместе со «свитой» навсегда скрывается под сенью священного здания.
— Сдержи свое слово, Динамо, — слышится из-за спины.
Додон больше не прячется за шлемом — подставив лицо свежему, бодрящему ветру, он блаженно улыбается.
— Эх, сейчас бы еще дождик пошел, как раньше! Мне он постоянно снится — сильный, хлесткий…. живой.
Я не обращаю внимания на столь странный для прожженного вояки лиризм, только жестом указываю на снятый шлем:
— Ты тоже не рассчитываешь вернуться?
Мой враг садится прямо на холодную землю, скрестив ноги по-турецки и приглашая следовать его примеру:
— А я ж теперь, считай, дезертир — добровольцев собрал, арсенал вскрыл, пленных увел. Подсудное дело, может, даже расстрельное… Предателем для своих стал — куда теперь возвращаться? Приходится всем рисковать, лишь бы… впрочем, тебя это не касается. В любом случае, напрасными надеждами не тешь ни себя, ни людей. С первым же набатом сюда такая орда хлынет…
Смотри, на той стороне дороги находится торговый центр «Мытный двор», напротив — Дом контор, а по диагонали — «Рубин». Все целехонькое стоит, совершенно не тронутое человеком с самого начала времен — новых, само собой. Периодически горячие сталкеровские головы пытаются эту странность исправить и запретные «сосуды» раскупорить. Так вот, с первыми выстрелами сюда сбегутся целые полчища мутантов. Последний рекорд по удержанию круговой обороны составил всего двенадцать минут, нам же все тридцать продержаться нужно — служба за здравие лаконичностью не отличается.
— Хреновый расклад…
— Не то слово, Геракл, не то слово.
— Хоть бы нам броню выдали. Глядишь, пару минут и отыграли.
Додон без всякого выражения смотрит на собственный отряд «панцирников» и вяло отмахивается:
— Это все бирюльки, не поможет особо, больше для понту вырядились. Ставку на другое делаю… Ты к наркоте как относишься?
Сплевываю в ответ:
— Самолично расстреливал наркоманов и барыг!
— Молодец, хоть что-то в тебе правильное есть. Видать, даже в самой черной душонке просветы встречаются.
С этими словами площадник извлекает из вещмешка небольшой металлический ящик, напоминающий по виду безыскусную, лишенную малейших узоров шкатулку. Внутри медицинские шприцы и ампулы, аккуратно уложенные в несколько рядов.
— Это то, о чем я думаю? — остается надеяться, что Додон услышит всю глубину презрения, заложенную в емкой фразе.
— То, да не то, — качает седой головой он. — Кайфа не жди. В несколько раз увеличивается реакция, боль практически полностью блокируется, силы прибавляются… Главное, в запале мутов поверх себя не поднимать — кости рук от массы такой хрустнуть могут, а ты даже и не заметишь, героический муравейчик…
Я с интересом кручу заполненные мутной жидкостью стеклянные ампулы:
— Забавная штучка. А побочка?
— Кто ж его знает? Препарат старый, экспериментальный… Говорят, два шприца — смертельная доза, через пару часов разрыв сердца гарантирован. А тут аж по три дозы на брата. Если кто рассчитывает жить вечно, могут…
— Не могут, — зло обрываю я. — Давай свою дурь. И уточняю: по три на брата.
— Молодцом, — старый воин вновь щедрится на похвалу. — Был бы не таким конченным засранцем, мог бы стать неплохим солдатом.
— Да пошел ты…
* * *— Проверка связи! — шипит в ухе одолженный Додоном наушник. От неожиданности вздрагиваю: громкость выкручена на полную катушку.
— Слышу, слышу…
— Динамик не вздумай закрутить, — вновь раздается надсадный хрипящий голос. — Скоро все превратится в ад, а в аду стоит такой грохот, что…
— Понял, конец связи! — Я грубо обрываю, не нуждаясь в объяснениях. От уколов кружится голова, глаза режет, а в ушах без остановки что-то шумит — наверное, кровь прилила к голове. Сейчас бы посидеть парочку минут, оклематься. Однако сначала надо расставить людей по оговоренной с мерзопакостным площадником схеме, тогда и…
Поначалу робко, еле слышно, а потом, все увереннее набирая ни с чем не сравнимую силу, сверху раздается колокольный набат. Через минуту его мелодичный и одновременно напористый перезвон наполняет все пространство вокруг, изгоняя извечную тишину пустынного мертвого города далеко за его пределы. Запрокинув головы, все — и площадники, и динамовцы — устремляют восторженные взоры на раскачивающиеся в вышине колокола. Металл поет. Пусть прощальную песню, за которой уже не будет ничего, — неважно! Если ты слышал, как рыдает и смеется железо, тебе больше нечего бояться в этой жизни. Священный металл зовет в бой, наполняя душу трепетом и отвагой, вселяя… пусть не надежду, ее нет ни у кого, но ощущение ненапрасности самой последней жертвы, что может принести один человек ради другого…
— Ребята, по местам! — с неохотой нарушая волшебство момента, я все же расталкиваю своих людей и заставляю вспомнить о задании: стоять насмерть. Что бы ни творилось вокруг.
Сердце превращается в наковальню. Сумасшедший молот без устали обрушивается на нее, отбивая нечеловеческий ритм. Удар, удар, еще Удар, тишина — пламенный мотор захлебывается, не в силах прокачать стремительно ускоряющееся алое кровавое топливо. Судорожно хватаюсь за грудь и падаю на колени, глотая ртом воздух.
