Кристофер Макнамара - Горец IV
Особенно же часто люди пускают их в ход именно в пределах тех мест, которые другими людьми почитаются за святыню. И пускают в ход когда — по невежеству, а когда — осознанно, с расчетливым злорадством…
Тот, кто носил прозвище «Большой Нож», прожил в пределах Священной Земли три года. А потом…
А потом он убедился, что жизнь действительно не склонна отпустить его на покой.
Сперва индейская война краем прокатилась по этой территории. Но вот уже несколько месяцев, как боевые действия возобновились с невиданной прежде силой.
И случилось так, что разношерстный отряд тех, кого в еще ненаписанных вестернах будут называть «ковбоями» (получающие жалование от правительства рейнджеры, разорившиеся скотоводы, да и просто молодцы, не владеющие никаким ремеслом, кроме умения быстро стрелять и точно попадать в цель), — прижал к холму объединенное племя Кайова и Могауков.
Численность нападавших и обороняющихся была примерно равна, но оружие было лучшим у ковбоев.
Да к тому же — слишком по-разному понимали они задачу войны…
Белые стреляли, чтобы одержать победу. А индейцы…
Даже сейчас, защищая свою жизнь и жизнь племени, они прежде всего стремились проявить воинскую удаль.
Лихо проносились вплотную к врагу, стремясь коснуться его оперенной палочкой без острия (это было большей честью, чем убить); гарцевали в пределах прямого выстрела — мол, не боимся вас!..
Результат был понятен…
Ковбои знали, что где-то здесь, на кургане, обитает странный индеец-отшельник. Прозвище у него было почему-то такое же, как у солдат регулярной кавалерии.
А кавалеристов индейцы звали «Большие Ножи» — потому что те носили сабли…
Но мало кто из ковбоев помнил об этом в горячке битвы. А те, кто помнили, уж конечно, не собирались менять свои планы из-за какого-то краснокожего отшельника.
В конце концов, за его скальп выплатят премию не хуже, чем за любой другой!
Вот тут-то и появился он — отшельник — из-за венчающего курган валуна.
Когда ступил он вперед, не остерегаясь выстрелов, — пули шли сквозь него, как сквозь облако: насквозь, но без результата…
Когда «Большой Нож» в его руке, описав сверкающий полукруг, надвое развалил одного из оторопевших ковбоев… как их позже назовут, но этого уже не назовут никогда…
Тогда, наверное, не было в отряде человека, который не пожелал бы, чтобы руки его, обретя легкость птичьих крыл, унесли его прочь от этого жуткого места.
Но каждый почувствовал, как страх отяжеляет его ноги, словно прикрепляя к ним грузные бизоньи копыта, непригодные для бегства…
И вспомнили все тогда о проклятии, связанном с этим холмом. Именно все вспомнили, даже те, кто вроде бы и не слыхал о нем никогда. А точнее — не осознал услышанное, счел его дикарским суеверием.
Вспомнили — но поздно. И не было им уже никакого проку от воспоминаний.
Много могли бы порассказать потом ковбои, — если бы было кому рассказывать.
Но когда дрогнули их ряды, — с леденящим душу воем, потрясая на скаку луками и копьями, устремились в погоню Кайова и свирепые Могауки — признанные мастера ближней схватки, с томагавками наперевес.
Уж они-то не видели в происходящем ничего необычного. Так все и должно быть! Ведь именно так гласило пророчество…
А в самом центре боя раз за разом вздымался длинный, слегка изогнутый клинок — взлетал и опускался с мокрым хрустом.
И когда под владельцем этого клинка убивали лошадь, — кто-нибудь из краснокожих, спешившись, тут же подавал ему своего коня, чтобы ни на миг не прекращалась погоня.
И ни один из бледнолицых не сумел уйти, чтобы поведать своим собратьям о том, что произошло…
Впрочем, слухи вскоре действительно распространились.
Слухи о том, что какой-то вождь сумел сплотить вокруг себя всех индейцев Аппалачской возвышенности и повести их в бой…
Слухи, что вождь этот носит на груди щит не из трех слоев бизоньей кожи — как обычные щиты Кайова — а легкий, сотканный из перьев…
Но будто бы семь лучших шаманов Аппалачей читали свои заклятья над ажурным, словно веер, плетением этого щита — и стал он с тех пор непроницаемым для пуль.
Будто бы…
Но лишь насмешливо пожимали плечами те, кто не видел Донна Канна, идущего в атаку: ох, уж эти индейские суеверия!
А те, кто видел, — как правило, уже не могли рассказать…
Говорили в старину: порой даже монаху приходится творить крестное знамение левой рукой — потому что правая рука его занята мечом.
17
…И — кончилось все. Кончилось, как будто и не было.
Впрочем, ведь действительно — не было…
Для Дункана эти события происходили… будут происходить три века спустя — в девятнадцатом столетии.
(Конечно, если он полностью повторит свою прошлую жизнь. А это не может быть так — потому что уже не так).
А для Конана все это было два века назад — потому что он прибыл в шестнадцатое столетие из двадцать первого, не затратив на это ни мгновения своего времени…
А по времени Вселенной это было…
Впрочем, у Вселенной — свои мерки времени. И понятий «было», «есть», «будет» — для нее не существует.
Точно так же, как не существует разницы между понятиями «тогда» и «теперь»…
Дункан дважды моргнул, прежде чем с глаз его спала пелена.
Он сидел, уставясь на камень. Стебли трав колыхались перед его лицом, словно волны.
Вереск это? Или пыльная, жесткая трава прерий?
Дункан всмотрелся — и увидел, что надпись на камне состоит из рун. Из рун, а не из иероглифов.
Вереск.
Гористая Шотландия. Шестнадцатый век от рождества Христова.
Несколько часов назад он простился с девушкой. Имя ее — Дженет, а не Белый Цветок…
И Дункан, оторвав глаза от валуна, посмотрел в лицо Конану.
Не было больше в глазах у него ледяного, смертельного спокойствия. Вместо него — была тоска.
Тоже смертельная.
— Учитель… — позвал он.
— Слушаю тебя, ученик мой.
— Тяжело мне, Учитель…
— Что ж — неси эту тяжесть!
— А стоит ли? Стоит ли нести, если нет исхода мукам? Если даже на Священной Земле нет спасения от них?
— И чего же ты хочешь? — Конан пристально уставился ему в зрачки.
(Он уже догадался, о чем сейчас пойдет речь…)
— Я хочу… Вернее, не очень-то хочу я этого, но — сделай это для меня…
— "Это" — что?
(Теперь Конан уже знал, а не догадывался — «что». Догадкам не оставалось места).
Не ответив, Дункан стал на колени. Откинул спускавшуюся на плечи косицу длинных волос в сторону, обнажив шею:
— Правы были мои братья по племени из ТОЙ жизни. «Ветвь, отломленная от дерева…» Зачем мне жить, если незачем жить?
Дункан помолчал немного.
— Сделай это с одного удара, Учитель… — бесстрастно попросил он. — Сможешь?
По сути, последний вопрос мог быть воспринят как оскорбление, — будь они обычными смертными людьми.
Конан мог одним махом рассечь напополам рыцаря, закованного в полную броню, — вроде той, которую носили сыновья Форгейма. А уж шею перерубить… Все это он мог. Но не сделал.
— Вижу, придется мне еще кое-что показать тебе, ученик мой… — отвечал он.
И снова — будто удар молнии, будто вспышка выстрела в упор…
А когда глаза Дункана вновь начали воспринимать окружающее — он увидел нечто странное.
Полутьма. Сгустившийся воздух. Трое, стоящие в отдалении, держат вертикально перед собой мечи без ножен — и голубые искры пляшут между лезвиями этих мечей, сращивая их воедино.
А прямо перед ним — алтарь. Глыба необработанного камня. И старик в длинном балахоне стоит над этим алтарем, что-то торжественно декламируя на древнем языке.
Где это? Какое время? Какая жизнь?
ЧЬЯ жизнь?..
Алтарь… Алтарь?
Значит, это храм? Или кирха? Не похоже…
Гигантский, колоссальный свод нависает над головой. Не могли его создать человеческие руки — нет и не было таких строителей. Даже среди древних мудрецов и магов, оставивших таинственные развалины циклопической кладки.
Нет, не храм и не кирха это.
Зиккурат.
И понял Дункан, что видит он картину не из своей прошлой жизни — а из жизни своего Учителя.
…Горести муж не должен
Всем предаваться сердцем,
Сам он сыскать сумеет,
Как утолиться скорби…
Гулко рокочут в тишине слова. Такова акустика зиккурата! Сам первосвященник не обладает сильным голосом — да и не в полную силу голоса говорит он.
Голубые вспышки света на церемониальных мечах впереди… Красные, волчьи вспышки — сзади, в глазах наблюдающих Крагеров.
И — главная вспышка. Вспышка пробудившейся Силы. Тоже голубая.
Вспышка, которая перебрасывает тебя через твердыню Островов Ночи. Из ЭТОГО мира — в ТОТ.
С Зайста — на Землю.
Вдоль по лезвию межзвездного меча. Лезвие это одновременно изогнуто, как у катаны, — и прямо, словно лезвие клейморы.
И еще — память.
