Владимир Березин - Путевые знаки
Мы молчали, и в тишине было слышно, как гулко падают с потолка большие, налитые мрачной силой капли. Идти было некуда разве что плыть. Хорошо, что мы оставили ящики наверху, а то пришлось бы с ними подниматься обратно. Из темноты донёсся новый звук, и, кажется, это был плеск вёсел. Я представил себе, как сейчас из темноты, будто Стенька Разин на челне, вырулит суровый и непреклонный питерский житель.
Но нет, из темноты никакая лодка не выплыла, зато мы увидели то, из-за чего, стараясь не шуметь, но очень быстро, стали подниматься на поверхность. Всё дело в том, что по станции плыла гигантская водяная змея. Да что там, вся чёрная вода оказалась Шивой, что-то там плыло и копошилось, шла какая-то внутренняя, скрытая водою жизнь. Сами не понимая как, мы взлетели наверх за минуту и повалились прямо на толстый слой пыли в вестибюле.
Вдруг наш таджик беззвучно вскочил с пола и тенью метнулся в сторону. Обернувшись, он показал Математику один палец: дескать, там, за баррикадой, один человек.
У меня заныло в животе, и я с тоской подумал, что Кондуктор всё-таки пришёл за нами.
Оказалось, однако, что рядом со станцией на поломанной скамеечке сидит весёлый маленький человечек и машет нам рукой. Он не был вооружён, вернее, его карабин был прислонён к скамеечке, а при такой беспечности я бы скорее приравнял человечка к безоружному.
Человек оказался каким-то Семецким. Он произнёс своё имя с гордостью и зыркнул на нас глазами: дескать, что скажете?
Мы переглянулись и пожали плечами. Никакого такого Семецкого мы не знали.
— Ну как же, я ведь поэт. — Семецкий почти пропел последнее слово.
— Поэт — это хорошо, это чудесно, — примирительно сказал Владимир Павлович. — Ну а в миру то вы кто?
— Я был сторожем в зоопарке.
Это нас насторожило. Во-первых, сторожа в зоопарке не часто встретишь, не говоря уж о том, что никакого зоопарка, поди, тут двадцать лет не было. Во-вторых, этот наш поэт мог бы нас и предупредить, куда мы лезем. Как оказалось, он долго наблюдал за нами, ещё с того времени, когда мы только вышли на проспект. Но как-то разбрасываться таким знакомством нам не приходилось. Живой человек, к нам расположенный, и не мутант это дорогого стоит в чужом городе. Семецкий объяснял:
— Делать вам на «Горьковской» нечего. Там прям до «Невского проспекта» озеро, раньше были гермоворота, да потом просто тоннель заложили, уж два года прорыва не было. Это при том, что там наклон шестьдесят тысячных.
Владимир Павлович поправил на себе свою железнодорожную фуражку и саркастически улыбнулся:
— Да уж догадываемся… Спасибо, дорогой товарищ.
— Ну так с обеих сторон и заложили. А тоннель в сторону «Петроградской» просто взорвали, когда у них там стало подтекать, это как Размыв. Вы про Размыв наш знаете? У нас три Размыва было.
Математик прервал его:
— А вот как нам на «Ботанический сад» попасть?
Семецкий осёкся и как-то удивлённо выпятил нижнюю губу.
— «Ботанический сад» я знаю хорошо. Только место стрёмное. Оно вам надо? — сказал бывший сторож. Мы спросили, что, собственно, там такого?
— Да уж непросто в «Ботаническом саду», там война трав была, — отвечал Семецкий.
Было впечатление, что это поэтическая метафора, но нет, оказалось, что после дельта-мутации растительные обитатели «Ботанического сада» стали драться за место под солнцем буквально. Причём ходили слухи, что эти растения стали разумными. Семецкий в это не верил, но говорил об этом с гордостью: вон, город у нас какой, даже кусты своё мнение имеют. Я было хотел прямо сказать ему, что мы с ним одной крови и я тоже родился в этом городе, но промолчал. Главное, он знал смотрителя, оставшегося в живых.
Мы продвигались дальше, и я понял, отчего «Ботанический сад» казался Семецкому местом стрёмным. Да потому что никакого сада уже не было, но, что ещё удивительнее, не было речки Карповки, обозначенной у Математика на карте. С одного берега на другой протянулись огромные стволы каких-то растений, похожих на ползучие лианы. На открытых местах расположились гигантские кувшинки, метров десяти в диаметре.
Я представил себе, как вытянется такой стебель, проползёт змеёй и схватит кого-нибудь из нас за ногу. А потом эти диковинные растения по очереди засунут нас в зев какой-нибудь росянки с дельта-мутацией. Тут-то всё и кончится.
Мы спустились в «Петроградскую» и стали искать смотрителя. Сначала, правда, мы ждали его на станции, потому что смотритель, как нам сказали, ушёл к Царице ночи. Это было немного странно, потому что нас несколько раз предупреждали, что по ночам на поверхность соваться опасно. Но оказалось, что главным растением в «Ботаническом саду» после войны трав стала Царица ночи. Тот английский пейзажный стиль, которым гордился «Ботанический сад», исчез безвозвратно. Не знаю, как война трав, но напоминало это всё результат страшного цветочного взрыва: растения были разбросаны в разные стороны, они причудливо сплетались друг с другом, будто продолжая участвовать в неоконченной битве.
И посреди всего этого жил тропический кактус Селине-цериус, который раскинул стебли по остаткам разбитой оранжереи. Теперь кактус не боялся ни холода, ни ветра и цвёл не одну ночь в году, как раньше, а каждый вечер с наступлением темноты начинал шевелить буро-жёлтыми лепестками, обнажая бело-жёлтый гигантский цветок больше метра в диаметре. Тогда всё пространство «Ботанического сада» наполнялось запахом ванили и корицы. Этот запах распространяется по всему Аптекарскому острову, плывёт над водой и безлюдным городом. И всякий, кто снимет противогаз или респиратор, пробираясь среди развалин, может его почувствовать. А если почует его человек, живший до Катастрофы, так и вспомнит на мгновение всё, что было у него в детстве: и уют дома, и тепло детской постели, и то, как гремят посудой на кухне, и как идут оттуда запахи безмятежного счастья, пирогов и плюшек. Вот что такое была Царица ночи великий кактус великого города. Жители «Петроградской» молились ей, как божеству, считая, что она не только дарует им в пищу своих подданных, но и спасает от бед и напастей. Далеко не все из них видели сам цветок, но, как нас предупредили, ни в коем случае нельзя сказать о нём ни слова в пренебрежении. Тут-то ваши земные дни и окончатся.
Вместо погибшего когда-то при пожаре, ещё задолго до Катастрофы, витража с комсомольцами и прочей советской символикой жители станции выложили на стене самодельную мозаику, изображавшую Царицу ночи. Я чуть было не ухмыльнулся, увидев это народное творчество, да вовремя сдержался во-первых, кому ж хочется сгинуть за неуважение к чужим святыням, а во-вторых, нечего смеяться над людьми, что живут себе, другим жить дают, пригрели тебя и приютили. А уж кто во что верит, нам до того дела нет. Один из жителей «Петроградской» уверял нас, что на юге и вовсе почитают как бога Сталина, а первого строителя метрополитена Кагановича как пророка его.
И что нам делать? Пальцы гнуть, хамить хозяевам? Ни к чему.
Смотритель явился наутро, видимо, после бесед и молений. Он оказался мальчиком лет семнадцати. Семецкому это, впрочем, казалось естественным. Обернувшись к нам, он объяснил, что тут давно сложилось наследное служение, это уже внук того смотрителя, что застал Катастрофу. Должность смотрителя заключается в том, чтобы быть посредником между растениями и людьми.
Оттого на близлежащей «Петроградской» жизнь поставлена крепко и прочно. И с поверхности подземный народ снабжается растительной пищей. Причём вполне себе годной, не активной. Мы попали на станцию как раз во время заседания Станционного Совета, лучшие люди подземного городка решали вопросы жилищно-коммунального толка в кружке под изображением Царицы ночи. Они тихо переговаривались, и к ним никто не подходил близко, чтобы, не ровен час, никто не услышал ботанических тайн.
Станционный Совет поэтому напоминал мне собрание кардиналов во славу могущественного кактуса. Я попросился посмотреть на оранжерею, и смотритель с видимым удовольствием сказал, что ночью это могут делать только посвященные. Но вдруг оказалось, что смотрителя стал просить за нас начальник станции и Станционный Совет. Я догадывался, что дело не во мне, а в Математике, он нажал на какие-то свои хитрые рычаги, и смотритель, скрипя сердце, повёл нас в сумерках наружу.
По дороге я спросил его о мутировавших росянках. Очень мне хотелось понять, не едят ли дельта-мутировавшие растения людей вместо мух, хотя из книг я знал, что на самом деле они-то и мух по-настоящему не ели.
Мальчик страдальчески закатил глаза, всем видом показывая, что вот послал Бог первого в жизни москвича, да и тот оказался идиот.
— Отчего нам всё время видятся растения-людоеды?! Это всё городские легенды, это всё от невежества. У нас симбиоз! Симбиоз, понимаете? Нет ничего прекраснее, чем симбиоз человека и растения. У меня ведь и должность такая: не надсмотрщик, а смотритель. Я смотрю и наблюдаю, но никогда не позволил бы себе думать о растениях как о людоедах. Симбиоз вот что главное, это и позволяет нам прокормиться…
