Валидуда Анатольевич - На задворках галактики
Краем глаза Масканин уловил шевеление в центре вагона. Естественно, шевеление не осталось без внимания офицера, он отвлёкся на какую-то долю секунды. Этого хватило, чтобы весельчак внезапно бросился к нему. Да так стремительно, будто не разделяло их метров пять. Сшиб офицера с ног, успев на лету выхватить свой пистолет. В этот момент в игру вступили ещё трое пассажиров.
Действуя рефлекторно, Масканин дважды выстрелил в воентехника, наставлявшего пистолет на прапорщика. Первая пуля перебила инженеру предплечье, 'Воркунов' полетел на дорожку. Вторая ударила в грудь. В тот же миг с места сорвался неприметный штатский, с лёту опрокинувший весельчака и навалившийся на него всей массой. Грохнул выстрел.
И словно вторя ему, ещё один, откуда-то сзади. Другой сообщник весельчака так и не успел пальнуть, кто-то из бойцов его опередил.
Не вставая, прапорщик извернулся и двинул ногой весельчаку в лицо. Тот обмяк. Офицер вскочил на ноги и склонился над помогшим ему штатским.
Бросившийся на помощь пассажир тяжело дышал, зажимая руками бедро, из которого фонтанчиком била кровь. Прапорщик сунул руку под отворот шинели и достал из кармана портсигар. Раскрыл его. Вместо сигарет там хранились ватные тампоны, набор тонких шприцов и жгут.
— Держитесь, — произнёс офицер, накладывая жгут. И следом воткнул шприц с обезболивающим.
— Капсула… — еле слышно прошептал раненый, разжимая окровавленный искусанный кулак. На ладони лежала желатиновая капсула. К гадалке не ходи, внутри порошковый яд. И наверное, мгновенного действия.
— Это вы ловко его, это вы молодец, — оценил прапорщик и замер, поняв, что раненый потерял сознание.
Рядом встали бойцы.
— Жив, сволочь… — изрёк солдат, обыскивавший выведенного из строя воентехника. Другой боец пялился на раненого пассажира.
— Старов, Ковалёв, — обернулся прапорщик, — берите этого господина и на вокзальный медпункт. Скажите там, пусть созвонятся с больницей и вызовут… А чёрт, отставить. Из медпункта пулей его в машину. Там за вокзалом которая ждёт. Сопроводите его прямо до госпиталя.
— Есть!
Закинув карабины за спину, солдаты аккуратно подхватили раненого. Офицер встал и ковырнул носком весельчака. Потом кивнул Масканину и начал осматривать беспамятного военинженера.
Масканин осмотрелся. Почти все пассажиры не шевелились, только трое-четверо теребили пальцами в ушах, напрасно надеясь, устранить звон. Все сидели тихо-тихо, никто даже не шептался. Как будто в вагоне никого, кроме военных не было. Хоть бы вопрос, хоть и глупый, кто-нибудь задал. Молчание.
Закончив с воентехником, прапорщик направился к третьему боевику.
— Остапенко! — рявкнул он, обыскивая карманы. — Снайпер, твою душу! Ты куда стрелял?
Масканин переключил внимание на распластанное на проходе тело с раскинутыми руками. Несостоявшийся убийца лежал лицом вниз. Рядом с правой кистью валялся старинный револьвер со взведённым курком. В дублёнке на уровне лопатки зияла дырка.
— Виноват, — ответил Остапенко, пряча в кобуру пистолет. — Он вскочил и в того гада начал целиться, а может и в вас.
— Контролёр, значит, — решил прапорщик. — Ну-ка посмотрим.
Офицер перевернул тело, расстегнул дублёнку и довольно улыбнулся.
— А-а, живой, паскуда. Бронник на тебе… Это хорошо, Остапенко, что ты в него с 'Сичкаря' шмальнул. КС этот бронник не выдержал бы.
— Вязать? — спросил другой боец, доставая из подсумка наручники.
— Ну конечно. На вокзале сдадим их кому следует.
Подождав пока боец повяжет всех, прапорщик обратился к пассажирам:
— Дамы и господа! От лица командования приношу вам извинения за причинённое беспокойство. Спасибо вам за выдержку и понимание… Поезд отправится через четверть часа. Счастливого пути.
Когда бойцы уволокли задержанных, он кивнул Масканину и жестом пригласил в тамбур.
— Спасибо, поручик, за помощь, — сказал прапорщик, когда они вышли. — Я этого воентехника липового совсем из виду выпустил.
— Рад помочь. Эти трое, кто они?
— Я толком не знаю. Может диверсы, может какие другие шпионы, хрен их разберёшь. Или двинутые на политике боевики. Нас по тревоге подняли, на десять команд разбили и сюда, на усиление комендатуре. Три команды на поезд, остальные в оцепление. В свою я одних переменных взял. Парни бывалые, скоро вместе с ними в свою часть потопаю. Не долго мне с этим шеврончиком ходить осталось.
— По-другому надо было их брать. Представить всё формальной проверкой документов, что ли. Или чего похитрее.
— Небольшая хитрость всё же была. Не моя, правда. На предыдущей станции тоже задержали стоянку. Минут на пятнадцать. Чтобы здесь не сильно насторожить. А что до меня, так я ловить шпионов не обучен. Поставили задачу, коротенький инструктаж и всё. Признаться, не ожидал, что в первом же вагоне на них нарвусь. Мне на инструктаже приметы того, что на меня бросился, сообщили. Фотокарточку в морду сунули и 'вольно, разойдись…' Эт хорошо, что у меня память фотографическая.
— А комендантские?
— Они по другим вагонам… Не знаю, как они бы сработали, но и мы не плохо, а?
— Неплохо, — согласился Максим, подумав, что не будь его в вагоне, да не кинься тот пассажир на помощь, трупов было бы не мерено. — Но всё могло повернуться по-другому. А если б заложников захватили?
Прапорщик дёрнул плечом, сплюнул на платформу и ответил:
— У меня приказ взять живыми или мёртвыми. Лучше живыми. При захвате заложников, валить всех. Никаких переговоров.
— Тяжёлый приказ, — вздохнул Масканин. — Не позавидуешь.
— Ладно, поручик, закругляюсь. Вон уже и комендатура привалила. Вагон осмотрят и езжайте с Богом. Бывай.
— Бывай, — Максим пожал руку.
***
Дом. Родной благословенный дом. Пожалуй, нет большего счастья, чем несколько дней проведённых в родных пенатах. Здесь всё дышало какой-то особенной жизнью, пробуждало детские воспоминания, наполняло сердце теплом. С детства знакомые звуки и такие же знакомые запахи. И главное, родные лица.
Даже соседи, жившие в ближних хуторах, и они казались родными. Приятно было слушать их болтовню, когда они повалили наносить визиты в дом Масканиных.
Одно только немного омрачало настроение Максима — невозможность навестить Танюшу. А ведь хотелось. Очень хотелось. Юрьев, где жила Татьяна, был волостным городом Алексеевской губернии, тратить сутки на дорогу у Максима уже не оставалось времени. Плюс, сутки на обратный путь. Вот уж застрял в Старграде…
Отец, старый ворчун, глубоко набожный и строгий, не отпускал от себя сына ни на час. И наверное, не отпустил бы ни в какой Юрьев. На третий день в воскресенье попытался затащить Максима в церковь, да и плюнул на эту бесполезную затею. Ругаться отцу не хотелось, побурчал только, что сынок весь в покойную мать вдался. И что Максимке в церковь не сходить? Причастился бы, помолился, на душе бы спокойней стало. Спорить с отцом Максим не хотел, спокойно послушал отчую проповедь и остался, как всегда, при своём. Отец ворчал не зря и его досаду можно было понять: средний сын воспринял веру матери в старых славянских богов. Поэтому никогда не молился. Староверы не молятся, они верят в свои силы — это и есть их молитва. И при этом, ни в удачу Максим не верил, ни в судьбу в распространённом её понимании. Так воспитала матушка, такие она пела колыбельные.
В последний день всё-таки вышла небольшая размолвка. Не спросив сына, отец устроил смотрины, пригласив на обед соседку с дочерью из дальнего хутора. Алёнка была девкой видной. Фигуристая, миловидная, Максим за столом не раз вспоминал, как дразнил её в детстве, а она его крапивой жалила. Обед вышел приятным, но после Максим поставил отцовскую самодеятельность ему в укор. И началось слово за слово.
— …Да будет тебе. Я ведь, тятя, не просил вмешиваться в мою личную жизнь! Не маленький, сыскал уже…
— О-хо-хо! Посмотрите вы на него! Всё сами, всё сами. Сыскал, говоришь? Куды мир котится? Раньше-то родители сговаривались, теперя, вон, сами слюбляются… Шибко загнул, сынок. Я покамест ещё твой отец. Жениться тебе пора, сынку. На той, что я одобрю. Остепениться чтоб.
— Женюсь, тятя, обязательно женюсь. Вот победим, приведу невесту и женюсь. А ты нас благословишь.
— Эт смотря, кого ты мне приведёшь. Тебе баба нужна такая, чтоб в узде держала. Не шалопутная, не рохля.
Максим улыбнулся и покачал головой.
— Ты не лыбся, — отец ожог его взглядом. — Брат-то твой, Владимир, вот с кого бы пример брал. Он не то, что ты. Он сурьёзный, обстоятельный, есть на кого дело оставить. А ты-то? Как был балбесом, так и остался.
— Эх, тятя, тятя. Ты во мне до сих пор того шестнадцатилетнего шалопая видишь. Вырос я уже.
— Вырос он! Нет, вы поглядите… Ужо я вижу. В офицера выбился, человеком стал как будто. Но за что тебя, непутёвого, в Старграде в каталажку упекли? А? Нет, сынку, каким ты был, таков ты и есть.
