Андрей Горюнов - Контакт первой степени тяжести
Борис кивнул.
– Я ж чувствую! Отца и мать не помнишь?
– Нет.
– Ну, на меня смотри тогда.
Лицо сцепщика начало вдруг преображаться на глазах, превратившись в лицо женское, на редкость миловидное, нежное, ласковое, со страданием, застывшим в серых глазах.
– Вот мать твоя, – произнесло это существо прежним хриплым голосом сцепщика. – А вот отец, – запоминай…
Женская головка на плечах сцепщика превратилась в лицо мужское, страшное, лицо изувера, убийцы, пышущее глубокой патологией.
– Они мертвы, – объявил сцепщик, принимая свой исходный вид. – Отец твой мать твою зарезал через неделю, как ты родился, а самого его зашибли ломом в голову… еще через полгода. За дело.
– Что значит «за дело»? – по лицу Бориса пот тек в три ручья.
– За дело, значит – не случайно. Подробностей не вижу, врать не буду. А, вот! Еще есть тетка у тебя, сестра матери, родная сестра – лицо сцепщика превратилось на пару секунд в лицо сумасшедшей старухи лет восьмидесяти. – Еще жива, но скоро, этой осенью, умрет.
– А где она?
– Да где-то далеко. В Сибири. В сумасшедшем доме, да – в Сибири, точно. Не вижу. Нет, не ищи. Ее нельзя найти.
– Как так – нельзя найти?
– Как? Не дано. Ну, не судьба. Она к тому ж ничего и не соображает. Безумная. Гляди, – он снова на мгновенье стал старухой, и стало ясно, да, глаза пустые, как у судака.
– Болезнь Альцгеймера, – сказал Белов.
– Да. Точно, – согласился сцепщик. – Я тоже это же хотел сказать, но… Слово трудное.
– Кто ты? – спросил Тренихин сдавленно. – Скажи: кто ты?
– Я? Сцепщик! В Буе работаю.
– А живешь ты где? – спросил Белов.
– А живу я – вот, через три минуты будет, Секша – моя станция. Зовут Егор. Фамилия Игнатов. Заедешь в Секшу – всегда буду рад. Мой дом желтенький такой, возле водокачки. Меня все в Секше знают. Не найдешь, так спросишь – сразу укажут.
Он встал, откашлялся, сунул кружку в карман, сгреб со стола чайные стаканы:
– Обещал вернуть стаканы. Все, мужики! Спасибо за компанию, бывайте! Не кашляйте. Ну, просто вы меня спасли. Простите, если что не так.
Кивнул и вышел.
* * *– Вот так сцепщик! – Власов цыкнул. – Ну и ну!
– Теперь вот все. – Белов шумно выдохнул – рассказ явно дался ему с трудом.
– Устали?
– Снова все пережил как будто. Ужасно гадостный осадок. Не опишешь.
– Прекрасно вас понимаю! Я сам такой же вонючей мрази, быдла, работяг нагляделся за жизнь предостаточно. Вообще, эта ваша история может быть просто иллюстрацией того, как некоторые небезуспешно и цинично пользуются плодами своего антисанитарного, плачевного состояния – она, безусловно, списана вами из жизни. Да, к сожалению, это так. Почти повсеместно по всей стране. Алкоголизм и его неизбежное следствие: деградация. Деградация всего, что делает человека человеком… Увы! – Власов вздохнул. – Так, значит, вы в поезде три бутылки одолели? За один час? Так ведь теперь получается?
– Я лично выпил граммов сто. Коньяк, считайте, выпил практически один сцепщик. А водку – они с Борькой пополам почти. Ну, каждый – по бутылке, если не считать граммов сто, которые выпил я. Борька знает мою норму, он мне чисто символически наливал. Для компании.
– То есть вы-то были почти трезвый?
– Да не почти, а совершенно трезвый. Ну что там мне – полстакана – смешно!
– Мне очень не нравится эта ваша история. – Власов был абсолютно серьезен.
– Конечно. Вы в нее не верите.
– Нет, не поэтому. Верю там, не верю, – это все можно проверить безо всякого труда. Меня, грешным делом, беспокоит другое. – Власов помолчал, а затем спросил в лоб: – Зачем вы мне это все рассказали?
– То есть как – зачем? – Белов опешил. – Не знаю, как для вас, а для меня-то очевидно, куда девался Борька. И где его теперь следует искать в первую очередь.
– У тетки, в сумасшедшем доме, где-то там в Сибири?
– Да нет, конечно! Это ж «не дано»!
– Ага! Тогда у сцепщика в гостях: ну, в Буе, в Секше, в желтом доме?
– Конечно, нет! Сцепщик сказал все уже, что мог.
– А, ну так, значит, там! Ну, где там? Возле летающей тарелки. О, вижу, угадал с третьего раза! Рад. Рад! Все ясно.
– Конечно! Я долго думал и сейчас почти уверен: Борька рванул именно туда. Но не надолго, на неделю. – Белов осекся. – Но, видно, там что-то произошло. Какой-то форс-мажор. Стряслось что-то с ним.
– А что стряслось-то? Как по-вашему?
– Откуда же мне знать?
– Я думал, вы и это знаете. Ну, или сцепщик вам про будущее предсказал.
– Нет. Что стряслось – не знаю. Даже не догадываюсь.
– Вы не догадываетесь, но что-то предполагаете?
– Нет. Предположений у меня никаких. В силу полного отсутствия информации.
– Но если вы ничего не предполагаете, то, может, вы хотите предложить следствию что-то конкретное. А то зачем бы вам было все это рассказывать, а нам – слушать?
– Да, предлагаю. Я предлагаю в первую очередь искать Тренихина там. Я думаю теперь, практически уверен, что он с вокзала прям – расставшись со мной и не заходя к себе домой, сразу туда и рванул.
– Как – прямо так? С вокзала?
– Ну да… – насмешливый тон сбил с толку Белова.
Теперь он уже не был уверен на сто процентов в том, что говорил.
Эта заминка не ускользнула от Власова. Он тихо цыкнул зубом, как бы с сожалением – и резко сменил тему…
– А вот скажите, – спросил он вдруг Белова. – Вот вы из вашего вояжа по Карелии и по Архангельской области много работ привезли?
– Я? Да около пятидесяти, если считать достойные внимания, и шестьдесят, ну, семьдесят, если считать эскизы и наброски…
– Так что, вы думаете, что вот Тренихин со всем этим добром, и даже не зайдя домой – назад поехал, куда-то туда, на Северный полюс, в глушь, в тайгу?
– Не так, нет-нет! Во-первых, это я привез пятьдесят или шестьдесят работ. – Белов сделал ударение на «я», – я работал по пять-шесть-восемь часов в день. Борис же больше так, ну, впечатлений, что ли, набирался. Он восемь акварелей сделал за поездку – и все. Ну, еще чуть-чуть набросков, но это сроду не считалось всерьез. Так только, чтобы рука не расхолаживалась. В итоге у Бориса была вот такая папочка. – Белов показал. – Тонюсенькая. В ней серьезных работ – восемь листов, повторяю. Это количество и по почте можно самому себе послать с дороги. А Борька мог и просто – в окно – если мешает. В его стиле. Мешает? Выкинуть. Запросто!
– Он – выкинуть, а вы – подобрать?
– Что вы имеете в виду?
– Да уж что имею, то и введу! – пошутил Власов. – А на самом деле вот что: вчера, на вашем вернисаже, я случайно услышал мнение, что некоторые акварели ваши «так хороши, будто их написал Тренихин»…
– Это я тоже слышал вчера один раз, – кивнул Белов.
– Вот! Вы – один, а я – дважды! Из уст совершенно различных людей! Простите за эту неприятную для вас тему, но меня это насторожило. Я еще вчера обратился к помощи экспертов. Трех разных и независимых. Результат у меня на столе. Прочтя его, я и решил немедленно пригласить вас сюда для беседы.
Белов протянул было руку к листкам, появившимся на свет из папки, но Власов предусмотрительно закрыл ладонью нижнюю часть заключении, содержащую подписи.
– Я не хотел бы, чтобы вы на данном этапе ознакомились с этими документами в полном объеме, – там много есть для вас нелестного, к сожалению. Да и «судьи кто» – вам знать пока совсем не обязательно. Важно иное: все трое, не сговариваясь, высказались в том направлении, что восемь акварелей на вашей экспозиции принадлежат кисти Тренихина, хотя подписаны «Белов»… Причем все трое называют – подчеркну! – одни и те же восемь акварелей! Вам перечислить их?
– Не надо. Я знаю, о каких рисунках идет речь.
– Вы можете мне это как-то объяснить?
– Самое простое объяснение состоит, наверно, как раз в том, Владислав Львович… – Белов заметно сбился, заметался в поисках подходящего объяснения, – …в том, что если вы общаетесь с утра до вечера с заикой, то и сами незаметно станете заикаться. Подражательство сидит в нас помимо нашей воли. Хотим мы или не хотим.
– Это действительно, наверно, самое простое объяснение. А есть еще, я догадываюсь, объяснение и посложнее?
– Есть. – Белов пришел уже в себя. – Но чтобы объяснить посложнее, мне придется очень долго рассказывать, а вам очень долго слушать.
– Да я не спешу никуда, что вы! Извольте!
– Ну, хорошо, пожалуйста. Я расскажу вам сегодня о политических, что ли, веяниях в околохудожественном мире, а также о взаимоотношениях художников-людей. Завтра же мы с вами, если у вас найдется на это время, послушаем и обсудим ряд тезисов о конъюнктуре, рынках сбыта изобразительной продукции, о видении всех проблем с колокольни маркетинга, не с точки зрения высокообразованных критиков или ценителей там, меценатов, а с точки зрения обыденного покупателя: банка, крупной фирмы…
– Тпр-р-ру! Стоп-стоп-стоп! – пресек его Власов. – Этого вот не надо, баки мне забивать. Давайте мы оставим в поле зрения только лишь взаимоотношения, и больше ничего пока. Взаимоотношения художников-людей, как вы изволили выразиться… Коллеги ваши, знающие вас с Тренихиным обоих, вас называли «Моцарт и Сальери», – это верно?
