Игорь Поль - Несущий свободу
Она спрятала лицо у него на груди, в каждой руке по бутерброду.
– Любимая…
В висках часто-часто застучали молоточки. Она не решалась бросить сэндвичи, чтобы обнять его как следует.
– Я уеду, обещаю. Сразу как объявят общую эвакуацию. Хесус за мной присмотрит, не беспокойся. За ним я как за каменной стеной, – сказала она, опустив голову. Напрягшись, добавила непослушными губами: – Милый.
Пиликнул вызов, Джон отстранился, прислушиваясь, коротко ответил: «Уже иду». В дверях обернулся, посмотрел на нее пристально, с грустной улыбкой.
– Я обещаю, милый. – На этот раз это слово вышло у нее не так принужденно.
Оставшись одна, Ханна не позволила себе расплакаться. В голову лезла всякая ерунда, глупости вроде «когда у нас появятся внуки, все это покажется чепухой». Это немного помогало. И все же при мысли, что она только что солгала любимому человеку, ей стало неприятно. Она никак не могла разобраться, что ее здесь удерживает. Уж точно не лишняя тысяча фунтов. В мыслях царил полный раздрай.
Хесус позвонил снизу:
– Ханна, мы едем или как? Снайперы обстреляли пост на Пласа Сан Берман. Толпа попыталась прорвать оцепление. Полиция открыла огонь. Куча трупов. Пальчики оближешь.
Она заметалась по комнате, облачаясь. Мысли о личном привычно отступили. Дьявол, как же она любит свою чертову работу! Это ее третья война, не шутки. Как она будет жить без этого на Кембридже, без этих тревог по ночам, без звуков канонады, без ощущения счастья от появившейся в кране теплой воды?
17
Остаток ночи он провел среди беженцев, оккупировавших заброшенный дом в гуще кривых переулков позади сияющей огнями Авенида Гарделе. Под плач голодных детей и сонное переругивание родителей, крестьян из какой-нибудь стертой с лица земли деревушки, он достал из сумки немного грима и заретушировал шрам. Контактные линзы сделали его глаза карими. После он нанес на руки немного красящей пены и втер ее в волосы, превратившись в блондина. При свете зарождающегося утра критически оглядел себя в осколок стекла. Скривился – глубокий рубец на лице сделать незаметным не удалось. Для того чтобы полностью избавиться от него, потребуется гораздо больше косметики, чем тот дежурный набор на первый случай, что оказался у него в сумке. У плечистого верзилы с глазами кролика, бывшего сельского учителя, он дешево купил чистую, хотя и основательно застиранную белую рубаху. Его жена с радостью продала пару цветных браслетов. Эти люди смотрели на деньги, извлекаемые из воздуха, с видом доверчивых детей. Они явно давно ничего не ели, кроме редких порций бесплатного овощного супа; учитель был худ, как изображение христианского святого. Не дожидаясь, пока проснется остальной табор и голодные люди начнут клянчить у него милостыню, протягивая детей, Хенрик выскользнул на улицу. Теперь он походил на сельского мачо, принарядившегося для выхода в люди, этакого первого парня на деревне, собравшегося покорить город: на руках цветные браслеты, рубаха на груди распахнута, виднеется синяя татуировка – морской змей, похищающий обнаженную девушку, с неестественно большой грудью. Девушка отталкивала жадную пасть и томно закатывала глаза.
Хенрик чувствовал себя странно: внешне все было как обычно, чип исправно подтверждал соединение со спутником, приближалось время выхода на связь, и произошедшее ночью казалось дурным сном. Что бы там ни задумало начальство – если он пропустит сеанс без уважительной причины, чип убьет его. До сих пор он обманывал себя иллюзией свободы. Питал призрачную надежду, что ему удастся дотянуть до конца контракта. Теперь же пришло горькое понимание: не выйдет. Даже зная, что его ведут на убой, он не мог отойти от навязанных правил. Он мог бы рассказать много-много интересного о тех, кто придумывает правила, тех, кто оставаясь чистеньким, сваливает всю грязную работу на рядовых исполнителей вроде него. Ведь он был егерем, членом одного из самых закрытых формирований рейхсвера. Служба в команде номер пятьсот восемь «Лихтенау» развеяла его принципы, те, что еще оставались, в прах: одна группа занималась натаскиванием, снабжением и организацией партизанского отряда, состоящего из мусульманского отребья; вторая работала с католиками; бойцы третьей, переодеваясь в форму солдат Альянса или Симанго, открыто жгли деревни, убивали активистов и устраивали засады на партизан всех мастей, стравливая их друг с другом. Все эти речи о государстве, поднимающемся с колен, о восстановлении исторической справедливости ничего не стоили: страна расширяла границы за счет таких мясников, как Хенрик. По крайней мере, он не лгал себе – он таким и был, его вырастили, как волчонка, лишили всего, ради чего стоило жить, и затем отправили умирать за страну, которую он ненавидел. А чип, имплантированный в учебном лагере, был надежной страховкой от болтливого языка и необдуманных действий, идущих вразрез с государственной политикой собирания земель.
Он ощутил, как внутри зарождается чувство протеста. Не ледяное безразличие, не злость, не разочарование – именно протест. Это было необычное для него чувство – привычку подчиняться накрепко вбили в него еще в детстве в военной школе для сирот; он всегда выполнял приказы, не задумываясь над их значением.
Все дело в том оберсте, это как дважды два. Он стал разменной пешкой в большой игре, самой большой из тех, в которых ему доводилось участвовать. Оставалась последняя надежда – способ, которым пытались устранить свидетеля. Слишком многое ему было непонятно: ему могли приказать умереть через канал экстренной связи, и чип превратился бы в комочки слизи, а его мозги – в желе. Но этот странный способ – он не давал Хенрику покоя. Его подставили полиции, подставили грубо и неумело, в уверенности, что сработает его программа самоуничтожения: в случае ареста агент неизбежно умирал. Для того чтобы распутать концы, была нужна всего лишь одна мелочь – найти человека, отдавшего приказ на ликвидацию, и задать ему несколько правильных вопросов. А это было самое сложное: он не знал никого, кроме пары-тройки агентов, с которыми его связывало совместное участие в некоторых акциях. Да и те были неизвестно где. Он выходил на связь, отыскивал контейнер, доставал из него документы, деньги и оружие, после выполнял взятые оттуда же инструкции; этим его связь с невидимым начальством и ограничивалась.
Он представил себя умирающим от истощения лисом, видевшим капкан и все равно пытающимся стянуть приманку.
Сеанс связи не принес ничего нового. Ему приказали укрыться в конспиративной квартире на улице Ла Плейт. Все согласно инструкции, так и положено действовать в случае засветки агента.
«Все верно, – подумал он, снимая пластинку кома. – Убить меня они всегда успеют».
18
Стаканчик с остывшим кофе в руках – Джон так и не сделал ни глотка. Глаза слипались.
– Лейтенант, все уже собрались, – напомнил дежурный.
– Спасибо, Роберто.
Комната для совещаний – большое помещение с обшарпанными от частых прикосновений стенами. Собралось человек двадцать. Лица детективов пусты и отрешенны, на него даже не подняли глаз, лишь разговоры стихли при его появлении. Джон увидел этих людей словно в первый раз, казалось, только сейчас он обратил внимание на то, как неряшлива была их одежда, на их помятые брюки, на рубахи в пятнах соуса от торопливо проглоченных бутербродов, на руки со сбитыми костяшками и обкусанными ногтями. Им было не до него, он понимал это. У каждого был воз нерешенных проблем, все эти бесконечные дела – они поступали быстрее, чем их успевали регистрировать; заботы, как заработать на кусок хлеба, не превратившись в мальчика на побегушках у одного из уличных боссов, не попасть под пулю сумасшедшего снайпера, не наступить на мину, не стать жертвой перестрелки боевиков и при этом сохранить ту шаткую уверенность в будущем, что давал полицейский значок. Он просто не имел права требовать от них участия в своей охоте. Они возразят ему и будут правы – ты улетишь, чистенький мальчик, а нам оставаться и расхлебывать кашу, что ты заварил.
Он кашлянул, прочищая горло. Покрутил в руках ненужный стакан. Поставил его на подоконник. Только один человек смотрел на него с пониманием – сержант Альберто Гомес. Он сидел, развернув стул задом наперед, положив ладони на спинку и умостив сверху небритый подбородок, глаза его светились надеждой и ожиданием.
– В общем, парни, я понимаю – вы только и ждете, когда можно будет отправиться по домам, – начал Джон.
– Что в этом такого, сэр? – спросил детектив Франциско Лерман – спокойный и уравновешенный сорокалетний лейтенант. – Мы третьи сутки на ногах, ребятам не мешало бы навестить семьи или просто побриться.
– Нет, ничего, Франциско. Все это я понимаю. Я просто хотел сообщить – Баррос сегодня умер. Этот сукин сын убил его, – произнеся это, он внимательно оглядел равнодушные лица.
