Революция. Книга 1. Японский городовой - Бурносов Юрий Николаевич

Как и было велено, японец утопил все доверенные ему вещи, еще раз пожалев о них, но не особенно сильно. На берег он вернулся изрядно уставшим, нашел припрятанную в камнях одежду и, осторожно выбравшись на дорогу, отправился домой, где сразу же крепко уснул.

Вице-адмирал Макаров был крайне недоволен тем, что эскадра задержалась с выходом в море. Однако вышедшие первыми крейсеры уже затеяли перестрелку с японцами, дал первый залп и адмиральский «Петропавловск». За ним подтягивались еще два броненосца, а «Севастополь» и «Полтава» все еще болтались на внутреннем рейде Порт-Артура.

Когда эскадра, наконец, собралась в нужном составе, то двинулась на сближение с японцами. Те поспешили отойти, заманивая русских к основным силам, чтобы отрезать их от Артура, но Макаров на эту удочку не клюнул. Эскадра легла на обратный курс, японцы стали отставать.

Пробили отбой. Макаров и великий князь Кирилл Владимирович стояли на мостике, обсуждая недавние события, и тут «Петропавловск» сотрясся от ужасного взрыва. Над огромным броненосцем вырос огромный столб дыма и пламени, в котором исчезла вся носовая часть до передней трубы. Затем сдетонировал боезапас, фок-мачта и труба рухнули на развороченный мостик. Резко накренившись на правый борт, «Петропавловск» стал стремительно уходить носом в воду, и взорвавшиеся внутри него котлы лишь ускорили гибель корабля, обошедшегося российской казне в девять с четвертью миллионов рублей.

Броненосец тонул, корма его задралась над поверхностью кипящего моря, обнажившиеся винты рассекали воздух, калеча и убивая тех немногих членов экипажа, кому удалось выбраться наверх и броситься в воду. Через две минуты после взрыва эскадренный броненосец «Петропавловск» скрылся под водой.

Шлюпки с других кораблей бросились подбирать немногих уцелевших. Спасти удалось восемьдесят человек, среди которых оказался великий князь Кирилл Владимирович. Вице-адмирал Макаров погиб вместе со всем штабом и шестьюстами семьюдесятью членами экипажа «Петропавловска».

«Утром пришло тяжелое и невыразимо грустное известие о том, что при возвращении нашей эскадры к П.-Артуру брон. «Петропавловск» наткнулся на мину, взорвался и затонул, причем погибли — адм. Макаров, большинство офицеров и команды. Кирилл, легко раненый, Яковлев — командир, несколько офицеров и матросов — все раненые — были спасены.

Целый день не мог опомниться от этого ужасного несчастья. После завтрака Аликс легла в постель из-за простуды.

В 2 1/2 пошел на панихиду по графине А. А. Толстой, которая скончалась сегодня утром. Затем посетил т. Михень и д. Владимира. Обедал один и занимался.

Во всем да будет воля Божья, но о милости Господней к нам, грешным, мы должны просить», — записал император Николай Второй в своем дневнике.

Спящий Цуда крепко сжимал в кулаке металлического сверчка.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дельфины и скорпион

Гумилев терпеть не мог дельфинов. Толстые и проворные, эти полурыбы-полулюди выскакивали из мутных вод Баб-эль-Мандеба, словно дразня его, и приходилось отворачиваться, чтобы их не видеть; но не затыкать же уши, чтобы не слышать их насмешливые, резкие, отвратительные вопли?!

Дельфинов Гумилев не любил по вполне конкретной причине: они ассоциировались с расставанием. Николай помнил, как, получив письмо Анечки, поспешно вернулся из Парижа; как приехал в Евпаторию, где отдыхала Анечка, как сделал ей очередное предложение руки и сердца… Она не сразу дала согласие, но все шло к тому, что отказать не сможет. Светило яркое солнце, волны шипели в прибрежных камнях, играли крупным песком, и сердце Николая радовалось. И, заметив двух мертвых дельфинов, выброшенных водою на берег, он всего лишь придержал Анечку за локоть, чтобы увлечь в сторону от неприятного зрелища. Но она увернулась и подошла поближе, чтобы посмотреть на тела, которые еще не успело тронуть разложение. Дельфины ли тому были причиной или же нет, но после этого Анечка решительно сказала:

— Я отказываю вам. Мое сердце навсегда занято другим.

И ладно бы другим, но кем?! Кем?! Володенькой Голенищевым-Кутузовым, студентишкой, репетитором, позорящим свой древний уважаемый род!

Гумилев терялся в догадках, почему именно трупы дельфинов стали тем страшным знаком, что не позволил Анечке Горенко принять его предложение. Но этих зверорыб он с тех пор ненавидел.

Слушая, как перекликаются негры-матросы, Николай открыл черепаховый портсигар и вынул папиросу. Сладкий дым успокоил его, да и дельфины куда-то исчезли. А ведь всего этого могло сейчас и не быть… Тогда, по возвращении из Евпатории, Гумилев решился на самоубийство, и слава богу, что стопы направили его в курортный Турвиль. В мутной Сене, по которой плыли среди гнилых барж мертвые крысы и фекалии, топиться было неприятно, недостойно поэта; то ли дело светлые волны Атлантики!

Гумилев бродил, как потерянный, среди турвильских скал, ища в себе сил войти в море и не выходить никогда. Видимо, он выглядел весьма подозрительно — иначе как объяснить то, что местные жители приняли его за клошара и вызвали полицейских? Те, впрочем, отнеслись к юноше по-доброму: успокоили, напоили чаем с коньяком и посадили на поезд, идущий обратно в Париж.

Видимо, это был знак судьбы, как и чертовы дохлые дельфины. Но в Россию Николай возвращаться не стал. Он поехал в Африку.

И теперь их корабль болтался на рейде, и в ожидании разнообразных таможенных и прочих процедур команда затеяла ловить акулу. Старший помощник капитана отдавал распоряжения, а матросы уже забрасывали через борт громадный крюк с десятью фунтами гнилого мяса, привязанный к крепкому канату. Вместо поплавка использовалось бревно, на которое теперь внимательно смотрели и сами ловцы, и пассажиры в ожидании кровавого развлечения.

Ждать пришлось не менее трех часов, пока в глубине наконец не промелькнула мрачная тень сажени в полторы длиною. Бревно нырнуло в воду.

— Тащи! Тащи! — закричал старший помощник по-французски. Гумилев бросился на помощь матросам, схватив толстый канат, но тот вышел неожиданно легко — акула сорвалась и разъяренно металась теперь вокруг судна, заглотив приманку. Негры чертыхались, размахивая руками.

— Бросайте! Скорее бросайте снова! — скомандовал старший помощник.

На сей раз акула вцепилась в добычу крепко-накрепко; матросы потянули, и над водой показалась круглая лоснящаяся голова с маленькими злыми глазками. Акула бешено вертелась, колотила хвостом о борт корабля, и старший помощник пять раз подряд выстрелил в нее из револьвера, после чего тварь затихла, хоть и продолжала щелкать зубами.

Привязав нож к длинной палке, помощник капитана сильным и ловким ударом вонзил его ей в грудь и, натужившись, довел разрез до хвоста. Полилась вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два величиною, губчатая печень и кишки вывалились и закачались в воде, как странной формы медузы. Акула сразу сделалась легче, и ее без труда вытащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало, двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови.

Акуле отрубили челюсти, чтобы выварить зубы, а остальное бросили в море, хотя Гумилев слыхал, что акулье мясо весьма вкусно, если его умеючи приготовить. Впрочем, совсем скоро и команда, и пассажиры должны были сойти на берег — а в Джибути явно можно было угоститься чем-то получше акульего мяса.

Город Джибути лежал на африканском берегу Аденского залива к югу от Обока, на краю живописной бухты. На большинстве географических карт в те времена был обозначен только Обок, но на деле он потерял всякое значение, потому что там жил всего лишь один европеец, а в Джибути — триста; положение и статус здешних городов определялись именно количеством европейцев. К тому же сейчас активно строилась железная дорога Джибути — Аддис-Абеба, и Гумилев как раз наблюдал, как с парохода сгружают поблескивающие на солнце рельсы и железные шпалы.