Евгений Красницкий - Отрок. Ближний круг
— Да дай ты ему хоть слово сказать! Что ты ложкой тычешь?
— Так остынет же! — С непоколебимой женской логикой парировала Машка.
У деда сделалось такое выражение лица, что Мишка невольно вспомнил Доньку с надетым на голову котелком с кашей. Выручая сестру, он придержал ее руку с ложкой и заговорил:
— Деда, я же не знаю, чем все закончилось, ну, с бунтовщиками: и здесь — на подворье, и там — у Устина, и вообще. Ребята у меня раненые были, как они? Анька сказала, что тетку Варвару подстрелили, и говорят, что вроде бы, мы. Сколько ратников сотня потеряла? Как оно всё теперь вообще будет? Девки еще какие-то… Объясни, ради Бога, мне же разобраться надо! Больше недели прошло, какие-то дела сделались, а я — ни сном, ни духом.
Мишка подставил сестре рот и приготовился слушать.
— Кхе!.. Да, тебя же без памяти уволокли… Что про раненых, в первую очередь, вспомнил — молодец. Значит, так: кроме тебя, раненых четверо. Григорий — тяжело. Настена молчит, но, похоже, совсем плохо. Сашка — Степана-мельника сын — его рогатиной в живот пырнул. Доспех не пробил, но что-то у парня в животе порвалось, по сию пору без памяти лежит и… Плохо, в общем.
Марка Сашка по плечу рубанул. Доспех тоже не пробил, и ключица, Настена сказала, цела, но плечо опухло, парень рукой шевелить не может. Серапиону пришлось палец на ноге отнять — мизинец. Вы, дурни косорукие, ему бревно на ногу уронили — палец в лепешку. С Иоанном, поначалу, думали, что ничего страшного — поболит шея и пройдет, но вышло скверно — правая рука неметь начала. Настена как-то там объясняла, что это из-за шеи…
«Блин, компрессионная травма позвонка, наверно, или ущемление нерва. Хреново».
— …Отвели к Бурею, он шею парню помял, помял, со второго раза помогло — в руке мурашек больше нет. А на шею Настена ему такой ошейник из прутьев сделала, так, что головой не пошевелить. Обещает, что поправится, но не говорит: скоро ли.
— А Роська?
— А чего «Роська»? Задницу разодрал. Так не сильно — штаны больше пострадали. В седле, конечно, дней десять не сидеть, а так — ничего. Двух девок еще схоронили…
— Как?!
— А, вот так… — Дед тяжело вздохнул. — Семен, видать, сильно за брата Пимена отомстить хотел. Самый первый к нам на двор залез и дальше всех прошел. Когда стрелять начали, он в сарай, где две девки сидели, заскочил. Девки дверь чем-нибудь подпереть не догадались, ну он обеих и того… Потом мы вдвоем с Лёхой его еле угомонили, озверел совсем.
— Так, деда, у меня — пятеро. У матери — двое. А против нас сколько было?
— Семнадцать.
— Так мы что, из шестидесяти семи ратников семнадцать потеряли?
— Нет. — Дед потер ладонями колени и отвернулся, словно не хотел смотреть на Мишку. — Только девять. У Степана-мельника только один сын ратником был. Второй должен был в этом году новиком стать, а третий — тебе ровесник. У Власа тоже сын новиком должен был стать. И еще пятеро обозников с ними были.
— Трое — совсем дети еще… — Мишка прикусил язык, но дед отреагировал на его оговорку с какой-то тоскливой злостью:
— А твои? Старики, что ли? Дожили — дети друг друга режут…
Машка замерла с ложкой в руке, уставившись на деда и не замечая, что каша капает ей на колени.
— Обозники, вроде бы, не должны были… — Мишка торопливо перевел разговор на другую тему. — Бурей же…
— Бурей не Бурей, должны, не должны! — Передразнил внука дед. — А вот, взяли и пошли! — Помолчал немного и добавил уже более спокойным тоном: — Были там двое… Давно зло на меня держали.
— Так двое, деда, а пришли пятеро.
— А! — Дед махнул рукой. — Дураков не сеют, не жнут — сами родятся. Помнишь: один по середине улицы побежал, сам под выстрелы подставился?
— Помню, в него мои ребята сразу три болта засадили.
— А ты его узнал?
— Нет…
— Пентюх это был! Я же говорю: дурни! Роська твой еще… — Дед поднялся с лавки и, стукая деревяшкой, сделал несколько шагов по горнице. Наткнулся глазами на Машку и, уже не сдерживаясь, заорал:
— Чего вылупилась? Корми уже!
— Погоди, Маш. — Мишка опять отстранил поднесенную сестрой ложку. — Деда, что там с Роськой?
— Ты, когда со двора выезжал, заметил, что под забором раненый лежит?
Мишка вспомнил скрюченную фигурку, лежавшую возле самых ворот лисовиновского подворья.
— Заметил, деда. А что?
— Это младший сын Степана был — тебе ровесник. — Дед уставился в узенькое волоковое окошко, словно в него можно было что-то рассмотреть, кроме стены соседнего дома. — Это Роська ему болт в кишки засадил, у вас же все болты меченные — всегда видно: кто, куда попал.
— Да, ну и что?
— Пацан двое суток умирал, криком исходил, а Роська все двое суток с драной задницей в церкви простоял на коленях — о выздоровлении его молился. Алена его на руках домой принесла — обеспамятел. И сейчас, вроде как, не в себе.
«Ну, да! Я же и раньше замечал, что Роська на религиозной почве слегка подвинулся, но что б настолько? Беда…»
— Все осатанели! — Продолжал дед, уставившись в окошко. — Митька твой… Мало того, что Сашке за Григория и Марка голову в блин кистенем размолотил, так еще и варвариного мужа чуть не ухайдакал.
— А он-то здесь причем? — Мишка удивился совершенно искренне. — Его же там и вообще не было!
— Это уже без тебя случилось. — Дед, наконец-то, оторвался от окна и вернулся на лавку. — Чума он и есть — Чума. Выскочил на шум, увидел свою Варьку в кровище и очумел. Вырвал стрелу, да с ней на ребят твоих и кинулся. А те и рады — настроение, как раз, подходящее. Так отметелили его, чуть не до смерти. Теперь лежит: рука сломана, ребра, зубы выбиты, да еще ту же самую стрелу, ему в то же самое место засадили.
Мишка с сестрой одновременно прыснули, дед тоже не удержал улыбки, хотя разговор шел вовсе не о веселых вещах.
— А Дмитрий-то здесь причем, деда? — Мишка с трудом сдерживал смех. — Лупили-то Чуму скопом, наверно?
— Лупили-то скопом, но сначала-то Чума на Митьку кинулся и кистенем по ребрам схлопотал. Можно же было на этом и остановиться! Так нет! Как тесто месили, Алексей еле отнял. Всю жизнь воюю, а такого не припомню, чтобы одновременно трое в задницу раненых было. А тут — пожалуйста: Роська, Варька и Ефим-Чума. С ума с вами со всеми сойдешь.
Дед покряхтел, устраиваясь на лавке поудобнее и велел Машке налить сбитня. Выпил, расправил усы и осведомился:
— О чем ты еще там спрашивал? Как оно всё вообще? Отвечаю: плохо! Девять ратников потеряли и десяток Тихона взбунтовался.
— Что-о?!! — Мишка неловко шевельнул головой и почувствовал резкую боль в ушной раковине. — Как взбунтовался? Погоди, деда, это же бывший десяток Глеба?
— Ну, да. И Глеб вместе с ними.
— А Тихон?
— Тоже с ними.
«Тихон племянник Луки, а того сейчас в Ратном нет — боярскую усадьбу обустраивает. Так нам что же, еще один десяток расстреливать придется? Точно: опричниками становимся. Дожили!»
— Деда, так нам опять бунт подавлять?
— Ишь, разошелся! Понравилось, что ли? Не надо ничего… Как ты сказал? Подавлять? Давильщик, ядрена Матрена… Обошлось, так договорились.
— Деда… Маш, да брось ты эту кашу! Остыла уже, в рот не лезет. Деда, объясни толком, я не понял ничего.
— Кхе! Я тоже не понял… поначалу. Значит, собрал я стариков — кто с серебряными кольцами. Хоть раньше такого и не было, но спорили недолго. Приговорили: семьи бунтовщиков из Ратного изгнать. Только расходиться собрались, явился дружок твой — поп. «Помилосердствуйте», говорит, «Бабы, детишки». Я его за шиворот и в сарайчик, где девки Семеном порубленные лежат. Вот, говорю, тоже детишки. Любуйся! Он аж позеленел весь.
Ну, оставил я его в сарайчике, а сам послал людей с приказом. Разрешил каждой семье взять вещей и припасов, сколько в одной телеге поместится, и чтобы на следующий день духу их в Ратном не было! А с утра Нинея заявилась и в ту же дуду, что и поп, дудит! Дети, мол, в отцовых грехах неповинны.
А о том, что эти дети вырастут, да за своих отцов мстить станут, только я думать должен? Так нет! Засела у подружки своей Беляны и сидит, ждет… Отец Михаил, тоже, как отпел покойников, такую проповедь закатил! С царем Иродом меня сравнил, святоша… — Деду явно хотелось ругнуться, но мешало присутствие Машки. — Машка! Давай-ка, пои Михайлу лекарством, да уматывай. Сидишь тут, уши развесила…
«Классическая ситуация — решение одной проблемы, тут же, порождает целый букет других проблем. Вообще, управление подобно траектории движения горнолыжника — окончание одного поворота, одновременно, является началом поворота следующего.
Но как же деду трудно! Не от хорошей жизни он мне тут душу изливает, больше-то некому. Жену схоронил, Листвяна, видимо, для этого не годится. Мог бы, наверно с матерью поговорить, она — женщина умная… Нет, у деда принцип: „первому лицу жаловаться некому“. Может, ему совет нужен? А что я могу?»
