Анна Фенх - Ружья еретиков
— Получается, что можем. Идею подал мой будущий, как я рассчитываю, преемник — молодой Дасаи, весьма смышленый юноша. Он высказал предположение, что раз во время сеанса «энтузиазма» испытуемые практически перестают контролировать себя, то вполне могут что-нибудь разрушить или покалечить себя или соседа, так как этот бессмысленный восторг выуживает из них некое… так скажем, бездумное, почти звериное начало. И он предложил дать им смысл для восторгов, как вы верно выразились, «точку приложения» — патриотизм. Патриотический энтузиазм в самом чистом и незамутненном его виде — когда люди не сомневаются в правильности политического курса Империи, вообще не задумываются об этом. Они не размышляют. Наблюдение ведется непрестанно, каждые сутки мы проверяем испытуемых на детекторе лжи, отслеживая динамику. Все верно, они полностью доверяют всему, что мы показываем, они искренне и безудержно верят, что Империя нуждается в них, и с восторгом и радостью готовы буквально на все ради Его Величества Императора и своей родины. Поэтому сами себя они величают исключительно добровольцами. — Голос профессора звучал неожиданно сухо.
— Кажется, сами вы от их восторга не в восторге, профессор.
Шеклу вздохнул:
— Представьте себе нашу славную армию, облучаемую энтузиазмом. Армию, мечтающую с именем Императора на устах броситься на врага и растерзать его. Это ведь будут не люди, это уже стая. Они будут погибать с тем же восторгом, с каким сейчас поют марши. Я старый человек, господин лейтенант, можно сказать, старорежимный. И для меня — дикость даже представлять себе такое. Я легко могу оправдать использование депрессионного излучения, применительно к врагу, иного-то применения ему все равно нет, но облучать своих же сограждан этим яростным «энтузиазмом», делать из них этакое зверье…
— Но, как я понимаю, в группе есть те, кто считает иначе?
— О, безусловно, — Шеклу поджал губы. — Вынужден предупредить, вы еще наслушаетесь этих речей, господин лейтенант.
Шеклу был прав, за неделю, что Чейз провел в Зоне 15, рассуждений о том, правомерно ли и этично ли облучать собственную армию, он наслушался предостаточно. Собственно, если не обсуждали технические детали исследования, то говорили либо о том, как жилось до войны, либо о том, как прекратить войну. Единственными, пожалуй, кто не принимал участия в этих бесконечных обсуждениях, были профессор Шеклу, доктор Фешсу, Ким Дасаи, умудрившийся подхватить насморк и содержащийся в лазарете, так, что к нему не пускали посетителей и познакомиться с ним пока не удалось, старшина Хрег Унару и сам лейтенант Китт. Только раз Шеклу высказался насчет облучения, когда за ужином один из халатиков зашел совсем уж далеко в своих мечтах.
— Вы посмотрите, — воскликнул молодой черноусый мужчина, чье приятное лицо с припухшими от недосыпа веками обрамляла неуместно реденькая бородка, — ведь же это идеальная уравниловка! Уязвимость к излучению не зависит ни от пола, ни от возраста, ни от образования, ни от каких-либо иных параметров. Это исключительно физиология, чистая человеческая физиология, никакого социального элемента…
— Социалист что ли? — поинтересовался у собственной тарелки старшина Хрег Унару, не переставая жевать.
— А если и социалист! — с вызовом произнес халатик, но поскольку всем это было безразлично («Массаракш, социалист. Главное, чтоб не глист!» — срифмовал вполголоса старшина Унару и безобразно заржал), то он продолжил рассуждать об «уравниловке». — Пассивное излучение даст возможность внушить человечеству — каждому человеку — верные, нужные идеи! Массаракш, вдумайтесь, друзья и коллеги! Каждому и любому человеку, от рабочего до дворянина! Воспитать их в любви к ближнему, в любви к труду, в любви к знанию. Тогда различий не станет, тогда не будет никакого неравенства и каждый, вне зависимости от класса…
Шеклу ударил кулаками по столу, и в помещении воцарилась не то что мертвая, но изначальная тишина. Абсолютная. Черноусый халатик-социалист замер, не сводя обескураженного взгляда с профессора, и часто заморгал, словно пробуждаясь от транса.
— Что б я больше этого не слышал, — проговорил Шеклу, не разжимая рук и глядя вниз. — Что же вы говорите? Юноша, что вы говорите? Мы — ученые, элита человечества, но мы в первую очередь люди. И должны всегда оставаться людьми! В лаборатории — оставаться людьми! На войне — оставаться людьми! Поймите же одну простую истину — наше состояние определяется не тем, чем мы владеем, не нашими ресурсами, не нашими возможностями. Наше состояние определяется выбором, который мы делаем. Выбором — как распорядиться этими ресурсами. Вы, юноша, только что выбрали страшный и тупиковый путь для нашей Империи и для всего мира. Не просто путь, дающий абсолютную власть над сознанием человека, а ведь всегда власть притягивает несправедливость, но именно тупиковый. Кто будет решать, что есть «верные, нужные идеи»? Я? Вы? Эта ваша «уравниловка» для меня, старого империалиста, звучит как явное, несомненное зло, ведь я-то знаю, что люди никогда друг другу не равны!
Профессор замолчал, едва не сорвавшись на крик, и вдруг ссутулился и сразу как-то постарел. Руки его беспомощно разжались, побелевшие от напряжения фаланги не спешили принимать здоровый цвет, только на подушечках пальцев горели розовые пятна, да на ладонях были заметны полукруглые следы от ухоженных ногтей.
— Чтоб я не слышал более подобных разговоров. Обсуждение использования пассивного излучения в моем присутствии запрещено. Я не могу заставить вас думать по-другому и не могу запретить обсуждать эту тему вовсе, но при мне — не смейте. И никаких исключений, никаких «теоретических выкладок, профессор», никаких «исключительно на благо Родины». Можете планировать, как вы сделаете из нашей армии сборище радостных полуидиотов, с песнями и плясками идущих на смерть, но не смейте…
Шеклу махнул рукой, тяжело поднялся из-за стола и вышел в коридор. Вслед ему пристально смотрел доктор Фешсу.
После этого случая профессор еще несколько дней ходил сам не свой, молчаливый и рассеянный, а затем вызвал Чейза в свой кабинет и многословно извинялся перед ним за инцидент и собственную несдержанность. Еретик, понимая, что Шеклу извиняется не столько за то, что вспылил тогда, сколько за то, что вообще допустил такую ситуацию, как мог уговаривал Старика, что он не несет ответственности за бредовые идеи молодых дураков, но Шеклу только качал головой:
— В том и дело, Чейз, мой мальчик, в том и дело, что эти молодые — не дураки. Именно это поколение, именно они наше будущее. Он ведь ваш ровесник, этот мальчик, ему чуть больше тридцати. И он — жизнь этого мира, а я — вымирающий вид. И, конечно, я в ответе за этих людей, я же не просто представитель старшего поколения, я и учитель им, воспитатель. Я — педагог в старом значении этого слова, которое вовсе не тождественно простому «преподаватель наук». Я их научный руководитель, в конце концов. Более того, это ведь вовсе не бред, я ведь тоже всего лишь человек… Я понимаю всю завлекательность таких мыслей. Но я вижу и все их коварство, а этот мальчик не видит. Это и страшно…
Обо всем происходящем Еретик своевременно докладывал полковнику Мору, уделяя особое внимание мелким деталям, в ответ получил по официальному административному каналу одно лишь сообщение: «Продолжайте работать». Вполне в духе полковника.
Но были и приятные моменты. Во-первых, Еретику удалось сблизиться со старшиной и, пожалуй, даже сдружиться с ним, что было не слишком просто. В большинстве случаев поддерживать беседу старшина Унару способен только на две темы — кулинария и прекрасный пол, или, как он говорил он сам, — «жратва и бабы». Именно поэтому со старшиной Унару было бы, вероятно, особенно тяжело в дальних походах. Сам старшина готовить не умел, вершиной его мастерства была отварная картошка, размятая с солью, заправленная растительным маслом и заедаемая маринованным луком и черным хлебом. Женат же Хрег Унару был восемь раз, матушка старшины, по его собственным словам, чуть не плача говорила, что все парни как парни, гуляют с девками да гуляют, и только ее идиоту девушки дают исключительно через Отдел регистрации актов гражданского состояния. Впрочем, о детях Унару никогда не упоминал, сомнительно, что они у него были.
Кроме еды и женщин старшина любил поговорить о своих славных предках (дедушка-горец с затертой фотографии) и величии народа горцев (на примере все того же дедушки, поскольку иных горцев старшина в глаза не видел). Зартак же — горный хребет далеко на востоке, представлялся по рассказам старшины неким таинственным и прекрасным местом, полным чудес. Сравнение с Областью Отклонений оскорбляло это место, старшина и слышать ничего не желал ни о каких жалких подделках на Зартак. Зартак был Мировым Светом на земле, воплощенным совершенством, ожившей сказкой, готовой принять в себя уставшего от многодневного пешего перехода путника. Зартак был сосредоточением всего прекрасного, что только может явить природа. То есть, по собственной мифологии старшины, еды и женщин.
